не было небом, сад не походил на сад, а птицы меньше всего казались простыми божьими тварями. Всё вокруг меня заискрилось новыми смыслами и просилось в стихи. Нахлынувший мир был так свеж и огромен, что я ходил по нему как молнией ударенный, блаженно улыбаясь и сочиняя, сочиняя, сочиняя…
Перед тем, как стать выдающимся поэтом, я несколько лет упражнялся в подражании. Я сблизился со знаменитыми стихописцами разных веков и пропитался их творчеством, словно вата спиртом. Мне так понравилось перепевать свои мысли чужими голосами, что о другом пути я и мечтать перестал. Товарищи градусом пониже, но достаточно искушенные в поэзии, намекали мне на пагубность копирования, подшучивали над моей гордыней и призывали к творческому росту. Я отбивался от них с подростковым пылом, пренебрегая по-настоящему дельными советами. Установка была у меня в ту пору одна: «Моё мнение превыше доводов разума!»
Вступив в пору зрелости, я продолжал думать, что поймал чудо поэзии за хвост и могу теперь расслабиться. Стихи я писал всё рже, а читать их кому-либо и вовсе не хотел. Состояние самодовольства долго не выпускало меня из своих липких объятий. Мне всерьёз казалось, что время моей поэзии ещё не пришло, что должны пройти годы и смениться поколения прежде, чем восторжествует справедливость. Даже милая мне женщина, с которой я жил и видом которой вдохновлялся, не могла убедить идейного упрямца в обратном. И тут наступил очередной август…
Третий месяц лета всегда казался мне особенным. В этом месяце таилась сила зрелости, бродили буйные соки жизни. Годовой цикл бытия достигал в августе своего пика, перерождался и медленно шёл на новый круг. Вместе со своей музой я поехал за город – к природе, роскошно медлившей на пороге умирания. В те дни я читал биографию одного крупного советского поэта, сделавшего своей религий натурфилософию. Страницы жизни собрата по призванию наполняли меня художественной смелостью и духом мессианства. Я предвкушал перемены…
И перемены настигли меня, едва я оказался в царстве зверей и трав. Как будто дух поэта, биографию которого я так внимательно читал, снизошёл на меня и заставил открыть глаза. Это было так неожиданно и, вместе с тем, так знакомо, что я растерялся, словно маленький ребёнок, сжимавший в руках давно желаемую игрушку. Молнии полоснули свод неба, ветер рванул верхушки деревьев, птицы запели страстные гимны. Все вещи, которые я видел, мгновенно обросли новыми значениями. Я прозрел, я выскользнул из объятий самодовольства, я стал Свидетелем Чуда…
Комочек глины
Держу в руках комочек глины,
Не мну его.
Храню его для смуглой Нины –
Подарок ВО!
Стою средь поля, рвутся мины:
Зачем стою?
«Из-за кусочка рыжей глины», –
Я говорю.
Меня толкают чьи-то спины,
Спасти хотят.
А я люблю улыбку Нины…
…Рванул снаряд…
Со стен попадали картины:
Висит Матисс.
Под парусами бригантины
Пущусь в круиз.
В глазах то церкви, то овины –
Видать живой.
От всех сберёг комочек глины
Для нас с тобой.
Вид из окна
Сначала схватки, духота
и мглистые пелёнки.
И, вдруг – льняная простота
дождливого ребёнка.
Его невнятный первый крик,
подсвеченный грозою,
На ломкий ивовый парик,
обрушившийся с боем.
Потом ударил громкий плач
градиной по газонам,
И пуповину мокрый грач
перехватил с разгона…
Метанье листьев, туч, теней
всё резче, всё развязней
В предвиденье грядущих дней,
устроившего праздник.
На личике густой росы
молочные разводы,
В секунды вылились часы,
как маточные воды…
И тишь, и газовый кристалл
озонового бриза,
И здравицы хмельной бокал,
стекающий с карниза.
Лесная феерия
Соки земные алхимик апрель
В дремучем лесу оживляет.
С дуба могучего дрозд-менестрель
Весну и любовь прославляет.
Невестится верба в еловом окне
Своей нераспахнутой кельи,
И ясень томится в любовном огне,
Испив животворного зелья.
Феерия леса меня увлекла,
Волшебной стеной окружила:
Тут мира иного живут существа,
Здесь