оторые могут достигнуть высшей точки в дождливый сезон в Индонезии.
«Небольшие различия в начальных условиях рождают огромные различия в конечном явлении… Предсказание становится невозможным».
18 июля 1977 года
Одиннадцать дней назад – седьмого дня седьмого месяца семьдесят седьмого года – я впервые в жизни пересек границу страны, в которой пожил более сорока синайских лет. И походил я не столько на композитора Глинку, который плюнул в ее сторону, очутившись за шлагбаумом, сколько на помятого Иону, только что вышедшего из чрева кита, но пребывавшего в этом чреве гораздо дольше, чем пророк.
Поезд шел из Кошице в Братиславу.
На клочке испорченного бланка декларации, сохранившемся в кармане, я записывал возникающие строки. Так закладывают памятную записку под фундамент, на котором начинают расти стены нового пространства жизни, строки, написанные на дымящихся развалинах отошедших лет –
Прощай, страна былых кумиров,
ушедшая за перегон,
страна фискалов без мундиров,
но со стигматами погон.
Быть может, в складках Иудеи
укроюсь от твоих очей —
огнем «возвышенной идеи»
горящих в лицах палачей.
Из сузившейся до мерцательного сердечного ритма щели Чопа, через металлические пустоты вокзала в Братиславе, поезд внезапно вырвался в раздвинувшееся пространство – так внезапно раздвигают смысл жизни – все тот же советский поезд, но уже как бы иной. Даже проводник весь как-то сник и стушевался.
Своим беспокойным задыхающимся бегом рассекал поезд западную Европу, ее благополучие и сытость, отбрасывая облака, косо и низко идущие на восток, в охваченные хронической паранойей депрессивные пространства России.
В Израиль мы улетали в ночь на десятое июля.
Полицейские машины сопровождали наш автобус сквозь раскинувшуюся в бюргерском сне Вену. Столь привычно и тревожно полицейские, с оружием наперевес по сторонам, вели нас гуськом в темень плоских пространств, к трапу.
Рассвет обозначился в иллюминаторах Средиземным морем.
Воочию я дожил до того места и того мига, когда своими глазами увидел, как воды отделяются от неба. На разреженных высотах, окутанных голубым туманом, над горько-синими безднами вод, пилоты общались с пассажирами по микрофону, подобно ангелам, на древнееврейском языке.
На таких высотах быстро привыкаешь к обыденному звучанию древнееврейской речи, к первому слову Сотворения мира: «Бэрейшит» – «В начале…»
Слово это означает любое начало, пока продолжается жизнь под солнцем, в том числе и миг, когда неожиданно и сразу под крылом возникла полоса берега, море домов прибрежной равнины, летное поле.
Первый взгляд с трапа был брошен в марево средиземноморского июля.
Комом к горлу подступили дальние размыто-синие очертания, единственные в этом месте.
Иудейские горы.
И вот я уже семь дней на этой земле.
В центре абсорбции, в Рамат-Гане, я сплю целыми днями, словно пытаюсь сном одолеть страшный перепад давления.
За снами стоит Франсиско Гойя: измотанный за последний год разум порождает чудовищ.
Властные безликости из отошедшей жизни пляшут вокруг меня, гонят и не «пущают», прельщают предательством, дышат в затылок, угрожают застенком. Они слюнявят мои рукописи в своих издательствах, более похожих на следственные камеры, грозят припечатать, тянут с визой, как вытягивают последние жилы, рассматривают паспорт и так и эдак, как будто до последней секунды подозревают во мне тайного контрабандиста.
Ужас в том, что вся эта камарилья безмолвствует.
Иногда раздается какой-то голос, но говорящий невидим, и слов его нельзя разобрать. Я еще не удостоен достичь того уровня сна, о котором писал великий Рамбам, известный мне по русским источникам как Моисей Маймонид: «Слова в снах от Бога, если звучат ясно и внятно, а произнесшего их увидеть нельзя».
В этот день, часа в два после полудня, я вскакиваю со сна от звуков шарманки из машины мороженщика, испытывая облегчение: я в Израиле, жена – в ульпане, дети – в школе.
Из зеркала взирает на меня существо глазами, опухшими от сна.
Стоит ли записывать сны? Для чего? Для избавления от них? Или, вырываясь из их ирреальности, как из наваждения, стараться записью доказать, что ты всё же существуешь в самом деле?
Впервые собираюсь выйти в Тель-Авив, добраться до Дома писателей по улице Каплан
Еще не до конца проснувшись, пошатываясь, выхожу на улицу, пробуя осторожными шажками незнакомое пространство до первого угла. За углом киоск. В нем – женщина, из-под рукава платья которой промелькивают нестираемые цифры в момент, когда она подает газету. После всего, что она пережила, только такое малозначительное занятие является