ане. Наркотической зависимости. Да, я пыталась сосредоточиться и на себе: училась, занималась, дежурила в больнице.
Но Макар! О, боже! Больная!
Он настолько влез в меня, захватил, заполнил собой каждый уголок сознания, что без него начиналась ломка. Рядом же с ним я чувствовала себя похотливой кошкой.
А он. Он все принимал. Подталкивал к краю бездны, раз упав в которую назад пути не будет.
Центром вселенной стал Макар Черкашин. Господи, я ведь толком не знаю о нем ничего.
– Где ты родился?
– Далеко.
– Где твои родители?
– Еще дальше.
– Почему ты стал бандитом?
– Не смеши меня. Какой из меня бандит, сижу, мажу солнцезащитным кремом твое лицо.
– Ты сам захотел.
– Конечно, вот бандитом тоже захотел и стал.
– Ты смеешься надо мной, – бурчала, отталкивала руки, но они тут же попадали в плен. Точно так же, как и я в плен его темно синих, почти черных глаз.
– Я всегда над тобой смеюсь, – усмехался он и потом увлекал меня на спину, вкрадчиво шептал, обволакивая запахом ментола и порока. – Но еще больше я хочу тебя трахать. Просто вставить по самые яйца и никогда не выходить. Я хочу тебя всегда.
– О, Макар, – стонала я, а сейчас смотрю на его неподвижное тело, все еще такое мощное тело в больничной палате и бесшумно рыдаю.
Заигрались.
Забыли, что кроме наших желаний, есть реальный мир. Что Макар не менеджер в МВидео, а человек, держащий подпольный клуб для извращенцев.
Иногда в камеру я видела таких людей, что отвисала челюсть, но Макар подбирал ее и уводил, дав подзатыльник пропустившему меня охраннику.
Я уже и забыла, когда нормально общалась с друзьями, полностью поглощенная первыми отношениями в своей жизни. Больными отношениями.
Так нельзя любить. Нельзя зависать на человеке настолько, что кажется, умираешь, если он перестает смотреть на тебя, касаться тебя, любить тебя.
Он не признавался. Ему и не надо было. Я видела. Чувствовала. Знала! Знала! Я все, слышишь, знаю.
Он был груб со всеми. Никогда не шутил. Говорил четко, коротко, по делу. Играл роль, носил маску. И только рядом со мной, за шторкой, автомобильной дверцей, дверью в квартиру, он стягивал ее так же быстро, как мои трусики.
– Сними их, хочу вылизать тебе писечку.
Боже, когда он это сказал, я смеялась очень долго. Смеялась и все равно следовала его приказу. Смеялась, пока он опрокидывал меня на стол и задирал ноги за голову. И тут же прекращала смеяться, когда он опалял дыханием промежность, смотря прямо в глаза:
– Я же говорю. Писечка. Тугая, розовая, горячая и влажная. А знаешь, что самое главное?
– Что? – спрашивала я, срывающимся шепотом, чувствуя, как сердце заходится в бешеном, бесконечно прекрасном ритме.
– Только моя, – переводил он взгляд туда, опускал как в чащу палец, заставляя издать порочный стон и задержать дыхание, пока пробовал сок из этой чаши. – Сладкая.
– Василиса, – услышала я сквозь шум мыслей родной хриплый голос и вскочила, подбежала, упала в ноги перед кроватью и схватила руку.
Целую каждый палец, укладываю щеку в ладонь, смотрю еще в поддернутые лекарственной дымкой глаза.
Живой. Дышит. Разговаривает. Больше и не надо ничего. Люблю его. Больше жизни ведь люблю.
– Я тут, тут, мой хороший. Болит что-нибудь? Ритм ровный, температуры нет. Пить хочешь? Я принесу.
Я хотела пойти за стаканом, уже встала с колен, но его, удивительно сильная для такого состояния, рука схватила меня за запястье, останавливая.
– Не применяй силу. Тебе восстанавливаться надо, – улыбаюсь, прошу.
– Сядь.
Я замерла. Его тон. Этот взгляд. Словно он там, на скале. Я протягиваю руку, кричу: «помоги выбраться!», а он молчит. Молчит, о чем-то думает. Нехорошем. Он тоже понимает. Заигрались. Только вот выводы в его глазах другие. Ужасные. Ненужные.
Тело бьет озноб, и я сажусь, чувствуя, что ко мне медленно подбирается п*здец. Не смей Макар. Не делай того, о чем потом будешь жалеть. Того, от чего я умру.
– Тебя не задело?
– Нет, ты же меня прикрыл, – лепечу, улыбаюсь, глажу его руку, но он. отнимает ее. Свою руку. Отнимает от моей. Словно сердце рвет на части.
– А могло задеть.
Тело напряженно до предела. Кто-то тянет его как струну, вот только теперь ни грамма предвкушения удовольствия, только боль. Острая. Обжигающая.
– Меня и кирпич может случайно убить. А знаешь, сколько случайный смертей на дорогах. И от случайных грабежей умирает пол процента земли. А если у меня грипп случится, то я тоже могу случайно умереть, – срывается голос на крик, и он не остается в долгу.
– Но это не случайность!
Звенящая тишина. Полумрак. Еще пару минут назад я купалась в этом, в его близости, в осознании, что он живой,