шапке пены, пошла вкось. На второй чашке ей удалось изобразить два лепестка из четырех прежде, чем пена поползла через край. На третьей чашке зазвонил телефон.
– Да, – сказала она в трубку.
– Миссис Дарнтон? – спросила трубка.
– Да, – сказала она, – миссис Дарнтон слушает.
Трубка помолчала.
– Миссис Дарнтон, – сказала трубка, – это инспектор Милверс. Мы говорили с вами вчера.
– Прекрасно помню, – доброжелательно сказала она.
Трубка снова помолчала, а затем продолжила:
– И позавчера.
– И позавчера, – легко согласилась она, нетерпеливо похлопывая подошвой шлепанца о пятку: пена вот-вот начнет оседать, и придется начинать все сначала.
– Миссис Дарнтон, – сказала трубка, – я боюсь, что вы меня не понимаете. Мы обнаружили тело, которое считаем телом вашего мужа. Нам совершенно необходимо, чтобы вы явились к нам на опознание.
– Обязательно, – сказала она, – обязательно. Сегодня я обязательно к вам зайду.
Вот бы
Она, конечно, не станет его отговаривать – просто скажет что-нибудь легкое, совсем незначительное, от чего галстук сразу разонравится ему самому. Но какой галстук! Идеальный подарок, – достаточно дорогой, достаточно личный. Он знает своего брата, тот будет просто счастлив.
Он решил, что купит этот галстук, когда она отправится в туалет, – он сам предложит ей заглянуть туда, чтобы потом безмятежно обходить гигантские музейные залы. Они уже провели в магазине не меньше получаса, решая, кому что достанется. Маленькую, с мизинец, шелковую куклу было решено привезти его матери, удивительно недорогую стеклянную брошь – ее сестре, Мила придет в восторг от блокнота из грубой «авторской» бумаги – глядишь, и покончили с тонким делом приобретения сувениров.
Он подошел к жене (маленькие руки сцеплены на пояснице, прямой нос едва не касается витрины с какой-то мелочевкой), склонился рядом почти в той же позе и тихонько спросил: «В туалет зайти не хочешь? Я тебя подожду у касс». Она оторвалась от безделушек, кивнула, сунула ему в руки свою сумку, и они двинулись к двери, ведущей из магазина в музейный холл.
Она еще успела зацепиться взглядом за пару шелковых кофточек с репродукциями Магритта, мимоходом проехалась пальцами левой руки по чудесному прозрачному столу, а правой огладила каскад шелковых галстуков – и, задержав на указательном пальце тот, светло-синий, полуобернулась и сказала: «Смотри, какой. Вот бы твой отец был еще жив».
Ничего особенного
– У вас есть что-нибудь особенное для именинников? – спросила она.
Он быстро перебрал в голове возможные варианты. В меню не значилось ничего подходящего, их кафе даже не предоставляло именинникам скидки, но иногда Марк раскошеливался на «Фруктовую бомбу» с маленькой золотой свечкой – особенно если празднующие заявлялись большой компанией и заказ тянул на приличную сумму. Но в шесть утра Марка, конечно, еще не было на месте.
– Увы, – сказал он, – Боюсь, ничего такого.
Она выпятила губы в грустной понимающей полуулыбке, заложила за ухо короткую прядь и осторожно взяла кофейную чашку за неудобную тонкую ручку. Тогда он пошел в подсобку, порылся у себя в рюкзаке и принес ей маленькую ореховую шоколадку, оставшуюся от поспешного завтрака в пустой электричке.
Без повода
– Первый раз, – сказала она, – мы с ним поссорились, когда ехали к моей маме в больницу.
Тенорок
Он смотрел в зал, но никого, конечно, не видел, а видел только жаркий слепящий свет. От этого света и от огромной, огромной музыки, идущей снизу и волнами заливающей сцену, он вдруг поплыл, почти оторвался от пола. Набирающийся в груди звук стал нестерпимо полным, он изумился этой полноте и с наслаждением выпустил звук наружу, в долгом, протяжном, счастливом: «Аааааааааааа!!!», от которого у него самого пьяно заложило уши. Тут его сзади подхватили мамины руки и действительно подняли в воздух, да так резко, что он прикусил себе кончик языка и истошно разревелся. В глазах еще стоял пятнами свет софитов, он ничего не видел в закулисном полумраке, кто-то смеялся, мама повторяла: «Ради бога, простите!» и «Миша, как не стыдно, как ты туда вылез?!» и опять – «Ради бога, простите!» Сквозь дрожание слез он сумел разглядеть только дядю Кирилла, как он хохочет, а потом делает серьезное лицо и громадными шагами переходит туда, в свет, и его золотая кольчуга успевает тускло блеснуть, – как хвост ускользающей из рук золотой рыбки, как отравленная игла зависти и обиды.
Почти
Свет становился ярче, она совсем не чувствовала боли, а только смешливое и опасливое возбуждение, как в детстве, когда несешься с горки, и всё вокруг так нереально, и стремительно, и гладко. Двери распахивались перед ее каталкой, те, кто толкал каталку вперед, торопливо перекидывались полупонятными фразами, одновременно тревожными и магическими. Бегущий справа от каталки держал в руках планшет, белая маска, закрывающая