взять себя в руки.
Время от времени бабушка говорила:
– Ты не хочешь посмотреть письмо, которое я получила от мистера В. или миссис С.? Такие красивые, теплые, сочувственные письма, – увидишь, ты будешь очень тронута.
Мама раздраженно отвечала:
– Видеть не хочу никаких писем.
Она открывала письма, адресованные ей, но тут же отбрасывала их в сторону. Только с одним письмом она обошлась по-другому.
– Это от Кэсси? – спросила бабушка.
– Да, тетушка, от Кэсси. – Мама сложила его и положила к себе в сумку. – Она понимает, – сказала мама и вышла из комнаты.
Миссис Салливан – Кэсси – была моей американской крестной матерью. Может быть, я и видела Кэсси совсем крошкой, но отчетливо помню ее, только когда год спустя она приехала в Лондон. Вот уж редкостная особа: маленькая, с белыми как снег волосами и с самым нежным и веселым лицом, какое только можно вообразить; жизненная сила клокотала в ней, она источала радость, а между тем прожила едва ли не самую несчастную жизнь. Муж, которого она нежно любила, умер совсем молодым. У нее было два чудных сына, которых парализовало и они скончались.
– Наверное, какая-нибудь няня разрешала им сидеть на сырой траве, – предполагала бабушка. Думаю, что на самом деле они болели полиомиелитом, в то время еще неизвестной болезнью, как тогда говорили, ревматической лихорадкой – последствие сырости, – приводящей к хромоте и параличу. Так или иначе, но двое сыновей Кэсси умерли. Один из ее взрослых племянников, живший с ней, тоже перенес паралич и остался калекой на всю жизнь. Несмотря на эти утраты, вопреки всему тетя Кэсси была самой веселой, блестящей, гармоничной и располагающей к себе женщиной из всех, кого я когда-либо знала. Она оказалась единственным человеком, которого маме захотелось увидеть в те дни.
– Она понимает, что в словах утешения нет никакого смысла.
Помню, меня использовали в семье как эмиссара: кто-то – может быть, бабушка, а может, кто-то из моих теток – отвел меня в сторонку и прошептал, что я должна стать маминой утешительницей: мне надо пойти в комнату, где лежит мама, и объяснить ей, что папе сейчас хорошо, потому что он на небесах, в лучшем мире. Я охотно согласилась, ведь я и сама верила в это – все верили. Я вошла к маме, робея, с неопределенным чувством, возникающим у детей, когда они делают что-то, как им сказали, правильное, и они вроде бы согласны, но каким-то чутьем, не отдавая себе отчета в причинах, угадывают, что это неправильно. Я робко зашла к маме, дотронулась до нее и сказала:
– Мамочка, папа сейчас в лучшем мире. Он счастлив. Ты же не хочешь, чтобы он вернулся, раз ему так хорошо?
Мама вдруг резким движением села на кровати и с яростным жестом, заставившим меня отскочить назад, прокричала:
– Конечно, я хочу, – голос у нее был низкий. – Конечно, хочу. Я сделала бы все на свете, чтобы вернуть его, все-все на свете. Если бы я могла, я заставила бы его вернуться. Хочу, чтобы он снова был здесь, со мной, в этом мире.
Я испуганно съежилась. Мама