нете) на огромной скорости въехал в автобусную остановку, зацепив по пути машину, перевозившую то ли паломников каких-то, то ли сектантов… Это ж надо – пересесть в «экологичный» электромобиль, чтобы угробить троих и покалечить добрую дюжину людей – любитель природы, так его растак! Мономах уже провел две экстренные операции – слава богу, удачно, и позволил себе сделать перерыв. Больше всего сегодня достанется нейрохирургам…
В дверь деликатно поскреблись. Мономах безошибочно узнал «почерк» Алины Руденко, самой лучшей медсестрички во вверенном ему отделении ТОН (травматолого-ортопедическо-нейрохирургическом): только она не стучала, а тихонько царапала дверь, словно кошка.
– Входи! – крикнул он, подавив вздох: надежда на отдых рушилась.
– Владимир Всеволодович, в приемном такая катавасия творится! – выпалила Алина, войдя. Ее невысокая, аккуратная фигурка в безупречно чистом белом халате и личико, обрамленное светлыми кудряшками, всегда наполняли Мономаха ощущением покоя и какой-то «домашности», но в данный момент медсестра выглядела взъерошенной и даже, пожалуй, испуганной.
– Что там творится? – проворчал он, недоумевая, с какой стати его должно интересовать происходящее в приемном отделении – в конце концов, Эдуард Бабич, его заведующий, сам во всем разберется!
– Там люди, они такие странные…
– Странные?
– Ну, они в черных балахонах, с большими крестами, тетки в темные платки по самые брови замотаны!
Все ясно, сектанты! И надо же было им оказаться в той машине – как будто без них проблем мало!
– Они размахивают крестами, грозят казнями египетскими, пререкаются с персоналом, – продолжала девушка. – Владимир Всеволодович, может, полицию вызвать?
– Это еще зачем? – рассеянно поинтересовался он.
– Так они на медсестер кидаются, хватают их за руки и пытаются прорваться в реанимацию!
– Ну, это у них не получится: наверняка Нелидова мобилизовала охрану!
– Нелидовой нет на месте!
– Как это?
– Она на совещании в комитете. Бабич не справляется!
– А начмед чем занят?
– Не знаю… Владимир Всеволодович, может, вы…
– Ладно, – крякнул он, поднимаясь из старого, порядком продавленного, но такого удобного кресла, успевшего за годы работы принять форму его тела – причина, по которой Мономах отказывался покупать новое, хотя оно и заложено в смету. – Пошли!
В приемном отделении и впрямь царила невероятная сумятица. Пациенты жались к стенкам, стараясь держаться подальше от шумной толпы в темных одеяниях, заполонившей небольшое помещение. Быстрым взглядом окинув странное сборище, Мономах сразу и безошибочно определил предводителя «митинга», вещавшего:
– Нехристи, креста на вас нету, ей-богу! Покайтесь во грехах или же сгорите в геенне огненной!
Произнося эти бессвязные реплики, высокий, грузный мужик, чем-то до боли напомнивший Мономаху Гришку Распутина, театрально закатывал глаза и грозно тряс густой окладистой бородой. Рядом с ним Мономах не без труда разглядел зава приемным Бабича, тщетно пытавшегося утихомирить буяна, и старшую медсестру Галину Нестерову, то и дело вырывающую локти из цепких рук сектантов.
– Товарищи, прекратите немедленно! – на пределе голосовых связок кричала она, пытаясь перекрыть непрекращающийся гомон и стенания. – Господа… люди-и-и!
В этот момент Бабич оглянулся, шаря беспомощным взглядом по лицам в поисках помощи, и зацепился за Мономаха.
– Владимир Всеволодович, ради всего святого, сделайте что-нибудь!
Интересное дело, «сделайте» – а сам-то чем занят?!
– Чего им надо-то? – спросил Мономах, помимо воли заинтересовавшись происходящим.
– Нам надобно пройти к рабу божьему Михаилу! – пробасил «Распутин». – Увидев своих братьев и сестер, он сразу встанет на ноги!
– Ну да, как же иначе-то! – сквозь зубы процедил Мономах.
– Владимир Всеволодович, их очень много! – по-детски дергая его за рукав, прошелестела Алина.
Мономах и сам это видел. Несмотря на то, что он сомневался в готовности этих людей применить физическую силу, само присутствие такого большого количества непонятных, одетых в черное личностей его нервировало и определенно пугало пациентов. Наверное, именно так чувствует себя белый человек, случайно оказавшийся в Гарлеме, в окружении чернокожих, не любящих чужаков! Только вот парадокс в том, что он, Мономах, у себя дома, в больнице, где проработал около двадцати лет, где ему знаком всякий угол и каждый таракан!
– Вы родственник? – обратился Мономах к «Распутину».
– Все мы здесь…
– По паспорту?
– Вот, – кто-то выпихнул вперед женщину лет пятидесяти в черном платке, надвинутом так низко, что он закрывал брови. – Она – его мать! Скажи, Серафима!
Серафима кивнула, не поднимая глаз. Мономах попытался встретиться с ней взглядом, но напрасно: