вне им уготовлена судьба туриста, случайно прошедшего из одной двери в другую, бросившего в вашу сторону скорый надменный взгляд.
А вам остается лишь смотреть на уходящую возможность зацепиться за что-то эфемерное, дающее призрачную надежду оставить после себя нечто, что, быть может, будет менее зыбким, чем ваш хребет. И вот вы облизываетесь, скалитесь, как голодное животное, захлебываясь собственными же слюнями. И чем ближе закрытие двери за туристом, тем более вы звереете, мечась по клетке, которую же сами неосознанно воздвигли, только заслышав первые робкие шаги гостя. Грызя прутья, вы пытаетесь вырваться на свободу, издирая тело в кровь, но тут чья-то невидимая рука резко дергает за рычаг, пол уходит из-под ног, вы выпускаете последний мощный выдох из груди.
Тишина.
* * *
Пробуждение в моем распорядке дня не имеет привязки ко времени. Утро, день, вечер, ночь – неважно, процесс входа в реальность всегда болезненный. Тяжесть тела и общую закостенелость можно постараться снять сигаретами и крепким кофе, но это лишь заглушение симптомов, а не решение проблемы. Проблема здесь лежит в основах всего живого. Люди любят говорить, что секс – это маленькая смерть. Я же скажу, что пробуждение – маленькое перерождение. Смотрите сами.
Кровать – это матка. То, чем вы укрыты (будь то одеяло или бумажное полотенце) – плацента, через которую Морфей снабжает вас опиумом, полученным из млечного сока былых лживых сновидений, а также отправляет сигналы в ваш мозг для управления фазами сна. Затем приходит акушер с именем будильник и насильственно вырывает вас из столь уютного места, бьет вас по лицу, наводит лоска и отправляет на следующие четырнадцать-шестнадцать часов в свет. И так по кругу. Если же убрать из этой схемы акушера, задержаться в своей капсуле-матке все равно не выйдет, произойдет банальный выкидыш, и вот вы уже мертворожденный и раздавленный ползаете по полу родильного зала, пытаясь встать на ноги, раз за разом падая, разбивая свои колени в кровь.
Таковы правила.
I
Постепенно приходя в себя, я очутился в ванной комнате, стоящий полуголый подле зеркала. Окинув себя оценивающим взглядом, я принялся за каждодневные экзекуции, свойственные всей современной цивилизации: душ, чистка полости рта, избавление от растительности на лице. Будто машина, над которой поработал наладчик – все процессы настолько автоматизированы, что, если бы в этот момент в ванную ворвался незнакомец, всадившив в мою грудь пару ружейных дробей, то я бы спокойно окончил все действия, и только после этого вышел из ванны и бездыханно рухнул навзничь.
Еще один взгляд в сторону зеркала. Вроде бы все не так плохо, особых изменений не наблюдаю. Единственная деталь, которую я подмечаю из раза в раз в последние месяцы – потухший взгляд. Для большинства подобное является сигналом о том, что человек перешел на новый этап жизни, окончательно созрел, возмужал и превратился в очередного индивида, двигающегося по заранее проложенной тропинке бессчётным количеством его предков. Многие матери и отцы готовы закатить пиршество при первых проявлениях синдрома «потухшего глаза» у своего чада. Отныне потомок не будет доставлять хлопот, он оставит любые попытки протиснуться в гущу леса. Теперь его взгляду доступна лишь одна просека, которую ему так любезно показали.
Быть может, однажды, сидя в своем прохудившемся кресле на очередном собрании родственников, глядя на своего постаревшего партнера, не особо любимых детей и ненужных внуков, в нем вспыхнет искра, которую он саморучно погасил в юношестве. Его взгляд перестанет быть стеклянным, появится несвойственная ему нынешнему жестикуляция. В глазах будет читаться ужас от происходящего сюра.
Это – предсмертный поцелуй чего-то живого, чего-то, что, как обманчиво казалось ему самому, он изничтожил, оставив один пепел на месте былого величия личности, способной создавать, разрушать и не подчиняться. Поцелуй страстный, оставляющий привкус гари на губах. Поцелуй жгучий, как подожжённый абсент, выпитый на голодный желудок.
Его начинает трясти, он просит воды, закашливается, пытается отогнать мысли, которые не посещали его голову десятки лет. Он чувствует себя героем театральной постановки, основанной на пьесе, жанрово относящейся к гротескно-комическому фарсу. Именно поэтому вместо поэтической смерти в балахоне с косой, мрачным жнецом становится его давно увядшая супруга. Вот она выходит в своем воскресном платье на середину комнаты, неся в руках огромный поднос, накрытый крышкой для блюда. Вся родственная рать расступается в божественном благоговении, не смея ей как-либо мешать. Подойдя к своей жертве, она мягко берет ее за подбородок свободной рукой и приподнимает ей голову, разглядывая искаженное от страха лицо. Огорченно покачав головой, она оставляет супруга в покое и резким движением снимает крышку с подноса. На нем: его член, его сердце и его мозг, обильно сдобренные тертым пармезаном и специями. Глаза бедолаги тут же тухнут, он, тяжело дыша, падает в свое кресло. Его тело вновь становится обрюзгшим, начиная процесс сращивания со своим замшелым троном, на физиономии – ни единой эмоции, а его голос снова монотонен.
«Все же индейка удается тебе лучше, чем курица, любимая.»
Занавес.