>
Перед зрителями огромный листок отрывного календаря. На нем число: 30 апреля. Когда он исчезает, мы видим просторную комнату. Два письменных стола один большой, другой маленький. Стулья. Кресло. Диван. Все новенькое, – дерево так и сверкает на солнце свежей полировкой. Два окна. Дверь, ведущая в коридор.
На переднем плане – этажерка. На верху этажерки восседают две огромные игрушки: дорогие, старые, находящиеся в отличной сохранности кукла и медвежонок.
Когда занавес открывается, на сцене пусто. Раздается едва слышная музыка, словно играет музыкальный ящик.
Но вот простенькая музыка становится сложней и слышней, и дорогие, старые игрушки – оживают. И поворачивают головы к публике. И начинают говорить самыми обыкновенными, не кукольными, не детскими, а живыми человеческими голосами.
Кукла. Куклы разговаривать не умеют.
Медвежонок. Не умеют, хотите верьте, хотите нет. Ни словечка не выговорить, хоть ревмя реви.
Кукла. А нам есть что рассказать, дети. Нам почти по сто лет. И столько мы перевидали…
Медвежонок. Столько перенесли – ух! И радовался-то я, бывало, с людьми, и так горевал, словно с меня с живого плюш спарывали!
Кукла. Ужасно, ужасно нам, старикам, хорошеньким, полным сил, нарядным, хочется поучить молодых.
Медвежонок. А возможности нет… Не услышат.
Кукла. Ни за что не услышат, словно мы старые люди, а не куклы.
Медвежонок. Еще подари нас детям – оно бы и ничего. А нас возьми да и подари молодым супругам.
Кукла. Беспомощные, слепые, счастливые.
Медвежонок. И знать не знают о том, что жить вместе – целая наука.
Кукла. Еще жена тревожится…
Медвежонок. А муж, такой-сякой, только зубы скалит – радуется.
Кукла. Конечно, может быть, все пойдет у них чистенько, гладенько, аккуратненько…
Медвежонок. А только навряд ли… Люди все-таки, а не куклы! Народ нетерпеливый, страстный, требовательный.
Кукла. Я фарфоровая, у меня ротик маленький, деликатный, не знаю, как это сказать… Нет зрелища радостней, чем счастье, и нет досаднее, чем когда живая и здоровая семейная жизнь разбивается на кусочки…
Медвежонок. По неловкости, по неумению, по молодости лет.
Кукла. Ах, как хочется учить!
Медвежонок. И никто не хочет учиться. Что делать?
Кукла. Споем с горя.
Поют.
В доме восемь на Сенной
Поселились муж с женой…
Человеческие голоса, шаги. Куклы замирают, как неживые.
В комнату входит не спеша Ольга Ивановна, пожилая, седая, худощавая женщина. Оглядывается внимательно и сосредоточенно, осматривает комнату. Ее сопровождает хозяйка квартиры, очень молоденькая, почти девочка, Маруся Орлова. У них нет ничего общего в наружности, но угадывается какое-то едва заметное сходство в сдержанной манере держаться, в речи, спокойной и простой.
Ольга Ивановна. Хорошо, Все разумно. Все с любовью обставлено. И без претензий. Здесь ты и занимаешься?
Маруся. Здесь. Сережа за своим столом или за чертежной доской. А я за своим. У него большой стол, у меня маленький. Сережа говорит: будто детеныш. Мой столик.
Ольга Ивановна. Так. Понимаю. Все хорошо, Илютина. Чего ты смеешься?
Маруся. Ольга Ивановна, я теперь не Илютина, я теперь Орлова.
Ольга Ивановна. Не сердись. Не привыкла я еще. Всего месяц ведь ты замужем.
Маруся. И три дня. Месяц и три дня.
Ольга Ивановна. Месяц и три дня. Хорошо, Орлова. Хорошо, Маруся. Ну а теперь говори – зачем ты вызвала меня открыткой? Что случилось?
Маруся. Ольга Ивановна, простите меня – ничего. Но ведь – сколько я себя помню – ближе вас никого у меня не было. Чуть, бывало, ушибусь – я все к вам… (Поднимает руки, словно собирается обнять Ольгу Ивановну, и опускает.) Все к вам, бывало, бегу утешения искать… А теперь, когда мне хорошо, – кому же рассказать, кроме вас?
Ольга Ивановна. Спасибо, Илютина. То есть Маруся. Откуда у тебя такие дорогие игрушки?
Маруся. Никанор Никанорович подарил. Начальник проектного бюро и Сережин начальник. Пришел он к нам такой строгий, как экзаменатор.
Ольга Ивановна. Ну, и принял зачет?
Маруся. Ничего не сказал. А на другой день явился с огромным свертком и говорит: «Мария Николаевна!» Это я – Мария Николаевна. «В нашей, говорит, семье эти игрушки живут лет, наверное, девяносто. Переходят от матери к дочке. А я, последний в семье, как нарочно –