в потом на месяц и отдельная строчка в биографии на все времена!
Примерно так размышлял глава города N, просматривая новости о себе в местной городской и даже областной прессе. Платон Ефимович, а именно так звали всенародно избранного мэра славного, с богатой историей города, относился к той редкой породе людей, которые уже при жизни без всякого стеснения считают себя личностями незаурядными, знаменитыми и даже, чего уж там стесняться, по-своему великими и даже историческими. Его комната отдыха, что находилась аккурат за массивным начальственным столом в просторном кабинете, была сверху донизу увешана грамотами, благодарственными письмами и фотографиями хозяина в рамках – весь этот антураж словно подчеркивал его исторический масштаб и величие.
Проглядев публикации, в каждой из которых на главу города также смотрела его родная физиономия во всех ракурсах и трудовых эмоциях, Платон Ефимович откинулся всем своим начальственным телом на спинку кожаного дивана и снова задумался о смерти. Не сказать, что он чувствовал что-то этакое тревожное, или был уже стар, или неизлечимо болен, но очень ему хотелось новых ощущений. Тщеславие пресытилось лестью подчиненных, восторгами и завистью граждан. Сказать о всенародной любви к мэру, пожалуй, было бы преувеличением, но Платон Ефимович давно уже привык не замечать недовольных и списывать всё на человеческую глупость и пошлость тех представителей общества, что периодически пытались его критиковать и ругать в Интернете.
За два своих мэрских срока он давно победил политических врагов, его позиции в области и в Москве казались незыблемыми, да и сама Москва уже маячила на горизонте сквозь призму депутатского кресла или значка сенатора. Но это всё было уже скучно и лишено той радости, гордости и душевного удовольствия, что он ощущал, например, на своих первых выборах, или на второй инаугурации, или, скажем, после переезда в шикарный особняк в Сосновом Бору и покупки первой, маленькой речной яхты.
«„Я, Платон Ефимович, всего в этой жизни добился сам! Помнится, сидя у маменьки на руках, я в полтора года от роду абсолютно самостоятельно расстегнул её блузку, достал своими маленькими и слабыми ручонками тяжёлую грудь и насосался материнского молока…” – Именно так я начну свои мемуары, которые буду подписывать собственноручно во время аншлага на презентации, – думал после обеда разомлевший на диване градоначальник. – И всё-таки историческая личность не может умереть, как умирает простонародье! Вот возьмёт мои мемуары, например, пытливый студент, может быть, даже иностранный, желающий понять историческую личность из славного города N, а там в предисловии к новому изданию – что? Умер от инфаркта? После продолжительной болезни от нас ушел? Последние годы жизни был парализован и диктовал воспоминания близким? Не-е-е-е-т! Вот люди умирают красиво, на войне, например, совершая подвиг! Или спасая кого-то на пожаре! Или вот прямо во время выступления перед депутатами города с участием депутатов Государственной Думы и губернатора! Или после нападения подлых врагов народа, или из-за отравления иностранными шпионами… – Платон Ефимович представил себе текст из будущий книги серии „Жизнь замечательных людей”: – „Масштаб исторической личности Платона Ефимовича, его способности стратегически мыслить подчёркивает его смерть, подобная смерти великого…”» – Здесь мысль словно запнулась, а Платон Ефимович судорожно начал перебирать имена великих мыслителей, потом великих правителей, которые были одновременно и мыслителями, потом мыслителей, правителей и писателей – таких же многогранных, как он сам.
За этим занятием мэр города не заметил, как дверь его комнаты отворилась и кто-то вошёл. Только на расстоянии вытянутой руки от своего блаженно разомлевшего послеобеденного лица мэр увидел нечто, и тут же с криком страшно испугавшегося человека на удивление высоко подскочил – так, что вжался спиной в стену с почётными грамотами, стоя ногами на диване.
Онемев и прижав моментально вспотевшую ладонь к груди, Платон Ефимович рассматривал существо, похожее на старика со всклокоченной бородой и с нечеловеческими горящими глазами, в плаще до пят. Старик тоже молчал, пронизывая градоначальника взглядом насквозь, словно рентгеновскими лучами. И вдруг, раскрыв свой безобразный, обрамлённый клочковатой бородой рот, прорычал:
– Было бы кого тут консультировать! Гоняют меня к таким уродам!
– Я-а-а-а не урод, вообще то… – не своим голосом промычал мэр в ответ. – Как вы сюда попали? Почему не доложили? Вы кто?
– Конь в пальто! – Огрызнулся старик. – Хароном меня зовут, паромщик я для умерших! Слушаю тебя!
– К-к-к-каких умерших? Я ж-ж-ж-живой, меня не надо никуда перевозить!.. – сползая по стене и сбивая своей массивной, заплывшей жиром тушей рамки с грамотами и фотографиями со стены, проблеяла несостоявшаяся историческая личность. – Что вам нужно?
– Велено показать тебе, кого перевозил, чтобы ты выбрал, – всё так же нетерпеливо и будто уже насмешливо, без всякого уважения к должности собеседника проворчал старик. – Но имей в виду, кого бы из великих ты ни выбрал, твоя собственная смерть должна хоть как-то соответствовать твоему характеру или привычкам. Совсем постороннюю смерть просить не положено! А я инструкции