осмотр. И как сказано-то, ирония на грани издёвки: «осмотр чудес». Холёный, благополучный, добротно и достойно, не выпячивая лейблы модных домов, одет; неброский, но из отменного тёмно-синего бостона клубный пиджак, хлопковая рубашка… и завидный английский у него, и он хорошо, если не безупречно, держится, не ищет куда бы подевать руки, глаза не прячет, а вот доверия не внушает. Для начала надо бы через Интерпол запросить на него досье. Для начала… Но при русском, ничуть не уступающем итальянскому, скорее, судя по слухам о коррупционных рекордах, которые смакует пресса, превосходящем итальянский по всем бюрократическим статьям бардаке, – снова шумно вздохнул Фламмини, – компьютерную базу будут не меньше месяца пробивать.
Занавесь у открытой балконной двери не шевелилась.
Не было и слабого ветерка, сквознячка.
Казалось, изнывали от духоты и сдобные путти, несколько столетий назад обосновавшиеся на потолке.
Отвинтил крышечку на запотелой бутылочке San Benedetto, наполнил минералкой стакан, медленно, маленькими глотками пил.
И прислушивался к монотонному бормотанию радио: скандал в католических верхах разгорается с новой силой, появились не только неопровержимые доказательства того, что обанкротившийся вчера Банк Ватикана был причастен к отмывке денег, но и…
Отодвинул пепельницу – мысленно; пахучую горку окурков, как и саму пепельницу, вообразил: курить в комиссариате запрещено; и всё, всё, что вчера ещё было осязаемой реальностью, которую никто не мешал потрогать, предстаёт бесплотным, ненастоящим, но дело-то – настоящее? Настоящее ли, ненастоящее, а муторным будет дело, это уж точно. Поставил стакан на стол; ворох фото, растущая кипа неотложных бумаг, их по милости разогретого принтера уже до смерти не разгрести; да ещё неусыпно светится экран монитора.
Он, Фламмини – тёртый калач, как многозначительно привыкли перемигиваться коллеги, – умно морща лоб, всматривается в гипнотично сияющие мельтешения на экране, боясь упустить хоть что-нибудь из этой формализованной чепухи, или, напротив, приманив его, плоский глаз-экран присматривает за ним?
Ворох автоматически снятых видеофото; тёмный пилон, арочный проём-просвет, за которым – расплывчатые контуры Пьяццы, а спереди группка случайных иноземных зевак, наткнувшихся на труп: сухой высокий сутуловатый старик с крючковатым носом, миловидная женщина средних лет с пышно взбитым воздушным шарфом, за её плечом – совсем молодая и стройная, с чёлкой до глаз, и ещё одна, пожилая.
Растерянность на лицах и – страх… естественно, страх. Но физиономист Фламмини подумал: у всех удивлённый какой-то страх, именно так – удивлённый; ужасная уличная сценка, слов нет, сценка не для слабонервных, но в глазах у них, у всех четверых – у старика и трёх женщин, – есть ещё что-то поверх абстрактного ужаса.
Кто они?
Откуда они?
И стоило ли их теперь разыскивать по гостиницам, чтобы опросить? – постукивал карандашом по столу. А что, собственно, они смогли бы рассказать в дополнение к тому, что и так видно было на фото?
Компьютерная база, досье – размечтался, когда даже паспорт погибшего куда-то исчез! О погибшем, да и о свидетеле в клубном пиджаке с повадками сэра тоже, нет пока и кратких, сколько-нибудь объективных данных! И даже оригинальнейшее хобби, над которым как над конкурентным преимуществом при распутывании русских дел подтрунивают коллеги, вряд ли сейчас поможет тебе, Фламмини, ловцу актуальных намёков в абстрактно-хлёстких русских поговорках-присказках, хотя бы прикинуть психологический рисунок преступления, если, конечно, само преступление имело место… Всё зыбко. Спасибо, большое спасибо факультативному курсу болонской полицейской академии «Поговорки народов мира как ключи к национальным характерам и образам мысли»… Да, ключи, подайте-ка поскорее всем нам, сыщикам-дуралеям, волшебные отмычки-ключи – что-то в этом сказочно-прикладном назначении преподавалось ему в академии; да, в годы учёбы он почему-то увлекался расшифровкой мудрёных, непереводимо-многосмысленных сцепок из двух-трёх простеньких слов – почему-то? О, юношеское увлечение имело сентиментальную окраску, бабушку комиссара, так достойно и долго представлявшую в Совете почётных граждан Венеции свой аристократический, но, увы, обедневший род, и – при этом – наполовину русскую, когда-то радовала языковая пытливость внука, ей так хотелось, чтобы он не только выучился говорить, но и начал думать по-русски; престарелая любимая бабушка скончалась год назад в хосписе, – Фламмини подавил вздох, сокрушённо качнул головой, – её личные вещи-раритеты и русские бумаги в эти дни как раз выставлялись семьёй на продажу… Вновь качнул тяжёлой головой: закопался в делах, со дня похорон бабушки не удосужился положить свежие цветы к фамильному склепу на Сан-Микеле.
Несколько пологих ступеней, телесно-тёплый мрамор, в почётном карауле – два кипариса…
Однако сейчас-то Фламмини было не до розовых умилений и печальных воспоминаний, сейчас-то ему надо было бы не на волшебные ключи своего поощрённого бабушкой усмешливого хобби надеяться, а системно выстраивать доказательства,