своего отъезда в Германию на преподавательскую работу. Это было неожиданно, потому что за неполные два года, как умер Виктор, мы виделись только один раз, на Введенском кладбище в годовщину его смерти. Всё разъяснилось под конец вечеринки: молодежь перешла к танцам, а Юра пригласил меня в свой рабочий кабинет. Он тут же перешел к делу:
– Дядя Володь, помните, на поминках отца Вы обещали свою помощь, если у меня возникнут какие-то проблемы? – С этими словами Юра открыл ящик письменного стола и вытащил оттуда общую тетрадь формата А4 и толстую папку, завязанную тесемками. Положив их на стол, он произнес:
– Сейчас у меня появилась одна такая проблема, она здесь, в этой тетради и этой папке, и решить ее, по-моему, можете только Вы, дядя Володь.
– Интересно, очень интересно… – протянул я, а он тут же задал новый вопрос:
– Вы знали Николая Арсеньевича Скундина?
– Литератора? Да, немного. Меня с ним знакомил твой отец, они, кажется, были родственниками?
– В общем, да, а точнее: седьмая вода на киселе. Отец приходился ему двоюродным племянником, но под конец его жизни, а дедушка Скундин умер в начале нынешнего года, мы оказались здесь самыми близкими ему родственниками.
– Насколько я помню, его жена с дочкой эмигрировали в начале 80-х?
– Да, правильно, сначала в Израиль, а оттуда в США. Ну, так вот, примерно год назад он позвонил мне с просьбой выкроить время и навестить его. Я тогда был в отпуске и поэтому поехал к нему в тот же день. Я нашел его сильно сдавшим, и немудрено: он жил один, работница из СОБЕСа приносила продукты, главным образом, полуфабрикаты, раз в неделю – о каком здоровье можно тут говорить! Под «пустой», без сахара, чай и принесенными мной круассанами мы вспомнили отца. Было грустно. Потом он встал, кряхтя и постанывая, и со словами «я сейчас покажу тебе кое-что» вышел из кухни. Вернулся он довольно быстро, держа в руках вот этот самый фолиант, – и Юра указал на лежащую передо мной тетрадь. – Но, что удивительно, это был уже совсем другой Николай Арсеньевич: энергичный и жизнерадостный. У меня даже мелькнула мысль, а не сбегать ли мне в магазин купить чего-нибудь покрепче чая, пока он, не торопясь, усаживался за стол. «Ты знаешь, Юра, по-видимому, не такой уж я большой грешник, – наконец произнес он, – иначе я не получил бы на старости лет такой божественный подарок». После этого дед отодвинул в сторону чашку и положил тетрадь перед собой. «Здесь, – торжественно сказал он, кладя на нее левую ладонь, – находятся замечательные, необыкновенные записки русского эмигранта, в которых он исследует случайно попавший к нему некий артефакт, параллельно рассказывая о своей жизни. Я повторяю, я утверждаю, что это замечательная, необыкновенная книга, несмотря на то, что прочитал пока всего пару-другую страниц… зрение уже совсем ни к черту, м-да, как там у Пушкина? под старость жизнь такая гадость… потом как-нибудь я расскажу тебе, как ко мне попала эта тетрадь… а сейчас послушай главное. Возможно, я старый дурак и нахал, но, надеюсь, ты поймешь меня. Я отдам тебе эти записки, если ты согласишься прочитать мне их. Ну как? Согласен?»
И что мне было делать? У меня почему-то тогда сразу сложилось убеждение, что мой отказ убил бы его на месте, и я начал читать… Вы сами видите, какая это толстенная тетрадь, поэтому читать мне пришлось целых пять дней подряд. Впрочем, должен сказать, что я не жалею о потраченном тогда времени: во-первых, записки, действительно, оказались увлекательными, но не менее увлекательными и неожиданными были истории, которые рассказывал дед, прерывая вдруг мое чтение фразой: «Кстати, со мной в свое время случилось нечто похожее…». Дома я решил по возможности полно конспектировать его рассказы, и когда мое чтение было закончено, у меня накопилась весьма приличная пачка исписанных листов – они в этой папке… Вот… А через некоторое время старик Скундин начал резко худеть… Я навещал его практически до конца. Иногда читал записи его рассказов, он в них что-то просил выкинуть, что-то добавлял, а в конце последней встречи принес папку, на обложке которой было написано «Древнегреческая драматургия. Конспекты», вынул из нее пачку пожелтевших листов и, передавая их мне, шепнул: «Это тебе, это то, что я писал в стол и еще кое-какие бумаги»… Короче, в этой папке содержатся его воспоминания, записи, документы… и… – и тут Юра замолчал.
Это было очень неожиданно: только что человек говорил, говорил долго, не переставая, и вдруг умолк. Пауза затягивалась, и я решил прервать ее:
– Дорогая Джулия Лэмберт,[1] не могли бы Вы, в конце концов, объяснить, что Вы от меня-то хотите? – Юра расхохотался:
– Да я думал, дядя Володь, вы и сами догадаетесь. Ваши книги о творчестве Пушкина – мои настольные книги, и я уверен, что из этих записей Вы, и только Вы, можете составить что-то стоящее…
– Ну, хватит, хватит. Жалкий льстец! Вот возьму сейчас, да и откажусь… Ладно, ладно, я беру их, посмотрю, авось, что-нибудь да выйдет…
Знал бы я тогда, с каким ужасным почерком этого будущего нового немца мне предстоит возиться, наверняка отказался бы!
20ХХ года, ноября 16,
Москва
Глава