, дескать, все так живут, да только тайком. А они же не таятся и то себе в заслугу ставят. Только того не желают видеть, что не все люди таковы, как они сами. Пред ними все как есть лгуны, бесчестности своей стыдящиеся и от публики её хоронящие. Потому самих себя честными людьми и разумеют, что от посторонних глаз низости своей не утаивают.
Старик перевёл дух и сомкнул веки. Голос его тяжелел, говорить становилось труднее с каждым днём. Через минуту он приоткрыл глаза, и взгляд его замер на глиняной, наполненной водой из пещерного родника чаше, одиноко возвышавшейся на обтёсанном выворотне, служившем схимнику столом. Ученик отбросил перо и в два прыжка оказался возле него с этой посудиной. Такая чаша была строгим установлением старика самому себе на целый день, и он, скорее, смочил горло, чем отпил, – до заката было ещё далеко. Когда юноша принял чашу из седых рук, схимник продолжил:
– Таковы уж они. Больно их подлому сердцу от человека невинного, потому как в чистом свете его скверна их, как Луна от Солнца, уж шибко ясно подсвечивается. Оттого-то отраднее им всякого ближнего подлецом да лгуном почитать, оттого честных-то людей скверник лютой ненавистью, пуще себя самого ненавидит. От света чёрту больно жалится, потому и худому человеку от добра досаднее, чем от черни собственной.
Сегодня он был слаб и немногословен.
1. Осинники
Мотор загудел, и мои ладони вспотели. Лезвие взлётной полосы резало глаза, лоснясь ярким, но уже остывающим солнцем. Я ощупал пряжку ремня безопасности и вытянул шею в проход салона – бортпроводницы уже покинули его, завершив синхронный перформанс с кислородными масками. Слева, у противоположного иллюминатора, икал зажмурившийся человек. Он весь был пьян, – снизу доверху, – и икота его походила на лай старой, немощной собаки. Я поглядел на него с сочувствием и нежностью, откинулся в кресле и ощутил, как голова наполняется ватой и из неё в сознание просачиваются образы, бессмысленные и цветные.
За три часа до этого Кеша – бывший коллега и нынешний собутыльник – трещал пивными фисташками и авторитетно посвящал меня в статистику авиакатастроф.
– Да не ссы ты, – снисходительно тянул он, – у тебя больше шансов не дойти живым до конца пешеходного перехода вот тут, за углом.
Пятнадцать лет назад Кеша перебрался в Петербург с Камчатки, куда ежегодно наведывался по родственным обязательствам, и к своим сорока налетал в самолётах больше часов, чем я накатал в плацкарте. Как часто бывает, кисельный до никчёмности коллега оказался отличным собутыльником.
Когда в прошлом году он женился во второй раз, частота наших алкогольных рандеву сама собой стала геометрически снижаться, а новая жена немедленно получила прозвище Самка Богомола. Сегодняшний день экспромтом выбивался из прогрессии. Кеша заказывал кружку за кружкой, и сонная официантка с коровьими, заострёнными стрелками глазами всякий раз уточняла, выглядывая из-за единственного крана, какого именно пива.
– Девушка, родненькая, – вне супруги он щебетал и заискивал, – будьте любезны, ещё кружечку.
– Какого?
– А того же, «Василеостровского», – и для чего-то жалобно пристанывал, – холо-о-дненького.
Его нынешняя жена, до удивительности непохожая на предыдущую, в общественных местах блюла трезвость социально активного мужа, и в её отсутствие Кеша напоминал сорвавшегося с поводка спаниеля. «Моя первая жена ушла от меня, потому что я называл её „моя первая жена“», – любил повторять он, когда Самка Богомола отлучалась в уборную, и с сосредоточенной поспешностью лез за пазуху. Вынимал шкалик этанола и торопливо выливал его в початую кружку нефильтрованного, приговаривая: «Природа пустоты-то не терпит». В следующую минуту беспозвоночный Кеша эволюционировал в прямоходящего Иннокентия и по возвращении за стол супруги зло и с фантазией её ненавидел.
Обычно в компании собутыльников эта женщина хищно вырывала из Кешиных рук первую же рюмку, напиваясь с ним вдвоём до обморока через несколько часов, но уже на домашней кухне. Столь циничный оппортунизм взрастил в кармане Иннокентия спасительный шкалик. В результате он пьянел от безалкогольного пива, а жена утверждалась в мысли о слабой печени благоверного.
Я никак не мог запомнить её имя. Кажется, Лера. Или Лара. Или вовсе – Лиза. Мне довольно часто попадаются настолько неинтересные люди, что даже имя их, как ни силься…
– А вообще, старый, я бы тебе настоятельно не советовал лететь, – обрушил Кеша мои попытки не думать о первом в жизни полёте.
Я поднял на него тоскливый, но вопросительный взгляд.
– Пожалеешь, ей-богу, – он убедительно хрустнул фисташкой. – Отмотать назад не выйдет, а разочарование до гроба будет. Тогда меня и вспомнишь.
– Ты-то откуда знаешь, как у меня будет, – отмахнулся я.
Кеша назидательно потряс пальцем.
– Не слушаешь старшего товарища. Да и ладно, хозяин – барин.
Он сочно отхлебнул треть свежепринесённой кружки и задумчиво проводил глазами официантку.
– Неестественная какая-то, – меланхолично