яркими и запоминающимися подробностями. Но Рейснер была легендарным человеком в самом существенном смысле – достоверный рассказ о ней становился столь же необходим, как необходимы подарки на юбилей или почтительный поклон при встрече с давним знакомым. Ее легендарность – такая же дань социальной необходимости, как цветы или восторги перед ее современницами.
Блеск этой легенды не блекнет – вероятно, ее нужно назвать первой русской феминистской и постколониальной мыслительницей. Конечно, среди большевиков она не была единственной феминисткой – каждый начитанный человек вспомнит прославленную Александру Михайловну Коллонтай, тоже советского дипломата, полиглота, эрудита, тонкого знатока искусства, часами читавшую наизусть стихи той поры, обожаемую поэтами и политиками, вольную и неудержимую, комиссара и участницу самых опасных боевых революционных операций, амбициозную писательницу – казалось бы, всё то же самое. Но две красные богини всё же очень разные: трудно представить Рейснер совершающей налет на Александро-Невскую лавру, кокетливо фотографирующейся с новым мужем – матросом П. Е. Дыбенко или пишущей роман об общности жен и детей в будущем. Дело не в том, что Коллонтай «ошибалась», а Рейснер «не ошибалась», различие здесь примерно как между плакатом и картиной. Плакат может быть гораздо содержательнее картины, как мы знаем по «инфографике» и различным диаграммам, но он никогда не будет настолько непосредственно правдив, как картина, вдруг сказавшая что-то самое важное и спасительное. Мы смотрим на пейзаж и вдруг видим спасенный мир – мир, в котором хотя бы возможно внезапное спасение (напомню, что во многих культурах картины – это изначально «ретаблос», посвящения в честь состоявшегося спасения), тогда как плакат – это рассуждение о том, что кто-то или что-то непременно погибнет.
Лариса Рейснер происходила из династии будущих профессиональных востоковедов, училась в Петербурге в частном вузе – Психоневрологическом институте В. М. Бехтерева, одновременно слушая лекции в Университете, и начинала как писатель. В 1913 году она опубликовала свою первую пьесу «Атлантида», в которой романтик Леид, указывающий жителям Атлантиды путь спасения от природного катаклизма, противопоставлен жрецам, утверждающим, что и так всё знают; знание для них – это власть. Они решают, что Леида надо выбрать жертвой, не дав ему совершить самоотверженные поступки, – и превращают его из глашатая в участника их сценария. Очень мало в русской литературе произведений, с такой силой обличающих идолопоклонство; но критика не очень хорошо поняла смысл пьесы, увидев в ней не пламенный идеализм, а всего лишь социальную аллегорию. Рейснер, впрочем, осознавала, что прежде литературного триумфа нужно подробно объяснить свои теоретические позиции. Поэтому кроме пьесы она выпустила две брошюры о самых известных героинях Шекспира – Офелии и Клеопатре.
Споры о Шекспире были тогда приметой эпохи. Начало им положил датский критик Георг Брандес, в 1895 году назвавший Гамлета «первым современным человеком» – не зависящим от мнений семьи, свободным от многих сословных предрассудков, растерянным среди многих незнакомых и непонятных ему людей, – итак, Брандес увидел в Гамлете главного предшественника интеллигенции и вообще жителей современного мегаполиса. О книге Брандеса много спорили в начале ХХ века: русские мыслители Павел Флоренский, Лев Шестов, Лев Выготский предложили свои версии характера Гамлета. По мнению Флоренского, Гамлет был первым настоящим христианином в литературе, хотя и ошибавшимся, как многие первопроходцы, – он поставил правду выше обычая и веру выше подсказок характера. Шестов увидел в Гамлете человека, впервые понявшего, что готовое знание недостаточно для понимания перипетий жизни. Выготский глубже всех понял Гамлета, сказав, что Гамлет встречается с собственной совестью особым образом: что для других героев было лишь моментом, эпизодом жизни, то для Гамлета стало единственным содержанием его существования – и поэтому «Гамлет» есть настоящее произведение искусства, не поясняющее происходящее, но показывающее, как невозможное становится возможным, прежде немыслимое – реальным. Мысль Ларисы Рейснер двигалась в этом же направлении, только она сосредоточилась исключительно на женских персонажах.
Согласно Рейснер, Офелия, а не Гамлет, стоит в центре трагедии Шекспира – именно благодаря ей зрители открывают, что поступки героев никогда не правильны до конца, потому что и вина взаимна среди людей, и совесть. И Гамлет, и Полоний совершают свои ошибки в этом переплетении навязчивой вины, но в глазах Офелии Гамлет, а не Полоний, оправдан, потому что он оказался в петле собственной совести, не видя из нее выхода; его вина может быть искуплена только чистой и бескорыстной жертвой женщины.
Лучше всего эту мысль выразил Борис Пастернак, который был влюблен в Ларису Рейснер, посвятил ей одно из лучших своих стихотворений и назвал в честь нее главную героиню своего романа: его Лара Гишар – это та же Лариса Рейснер, может быть, только немного более хрупкая:
Когда случилось петь Офелии, —
А жить так мало оставалось, —
Всю сушь души взмело и свеяло,
Как в бурю стебли с сеновала.
Сухим и черствым душам не место в трагедии, но и в жизни тоже. Об этом