чера у меня отобрали лицензию. Для жокея-профессионала, мастера стипль-чеза, остаться без лицензии все равно что не пройти медкомиссию.
Итак, отныне мне запрещено участвовать в скачках, запрещено появляться на ипподромах, запрещено показываться на конюшнях. Последнее особенно печально, ибо я там и живу.
Вчерашний день был сплошным большим кошмаром, и мне тяжело еще раз вспоминать долгие мрачные часы без сна. Я был ошарашен, потрясен, сбит с толку, но в глубине души теплилась слабая надежда, что это всего-навсего ошибка. Так продолжалось далеко за полночь. Конечно, в неверии, что это действительно случилось, было что-то утешающее, но затем наступило отрезвление: я понял, что это свершившийся факт. Моя жизнь теперь напоминала вдребезги разбитую чашку. Осколки склеить было невозможно.
Утром я встал, сварил себе кофе и глянул в окно. Как всегда, ребята суетились у лошадей, выезжали на утреннюю проминку. Тут я по-настоящему и вкусил горечь судьбы изгоя.
Обычно по утрам у моего окна появлялся Фред и кричал во все горло:
– Ты что, собираешься торчать здесь целый день?
Но сегодня Фред так и не появился. Сегодня мне ничего не оставалось делать, как сидеть в своей комнате без дела.
Никто из ребят не смотрел на мои окна. Они вообще старались не смотреть по сторонам. Они вели себя тихо, слишком тихо. Я увидел, как Бочонок Берни стал карабкаться на жеребенка, на котором еще недавно выступал я. В том, как робко опустил он в седло свою толстую задницу, было что-то извиняющееся.
Он тоже смотрел вниз.
Ничего, думал я, завтра они опять придут в себя. Завтра они начнут проявлять любопытство, задавать вопросы. Они не презирали меня. Они мне сочувствовали. Сочувствовали и стеснялись. А также немного тревожились. Им было неприятно смотреть в глаза Большой Беде.
Наконец они ускакали, а я медленно пил кофе, думая, что же теперь делать. Меня заполнило неприятное, очень неприятное чувство пустоты и утраты.
В моем почтовом ящике, как обычно, уже лежали утренние газеты. Интересно, что подумал мальчишка-разносчик, он-то ведь, небось, прекрасно знал, что в них сегодня? Я пожал плечами. Ладно, прочитаю-ка сам, что придумали чертовы газетчики, да благословит их Господь!
За отсутствием других сенсаций «Спортинг лайф» не поскупилась на гигантские заголовки на первой полосе:
В верхней части страницы была фотография Крэнфилда, а пониже моя улыбающаяся физиономия. Снимок сделали в тот день, когда я выиграл Золотой кубок Хеннесси. «Редактор – остряк, – кисло подумал я. – Подлец. Выудил из архивов снимок, где у меня особенно лучезарный вид».
Зато текст, набранный мелким шрифтом сверху и снизу, наводил тоску.
«Стюардов не удовлетворили мои объяснения, – заявил Крэнфилд. – Они отобрали у меня тренерскую лицензию. Больше мне сообщить нечего».
В заметке утверждалось, что Хьюз заявил примерно то же самое. Если я правильно помнил, то Хьюз вообще промолчал. Хьюз был слишком ошарашен, чтобы связать хотя бы два слова, и если бы ему что-то и удалось сказать, он разразился бы непечатной бранью.
Я не дочитал заметку. Я достаточно их повидал. Вместо «Крэнфилд и Хьюз» вполне можно было подставить фамилии любого другого тренера и жокея. Газетные отчеты о дисквалификации походили друг на друга как две капли воды прежде всего отсутствием серьезной информации. Поскольку предпринимаемое в подобных ситуациях расследование носило сугубо частный, закрытый характер, те, кто отвечал за его проведение, не были обязаны выдавать информацию ни прессе, ни общественности, и поэтому они хранили полное молчание. Как это бывает в организациях, не стремящихся к рекламе, их главная задача и состояла в том, чтобы не посвящать лишних в свои тайны.
«Дейли уитнесс» также не сообщила ничего конкретного. Папаша Леман в очередном приступе красноречия сообщал: «Келли Хьюз, один из наиболее вероятных претендентов на звание короля стипль-чезов этого сезона, оставшийся в прошлом году на пятой позиции, был лишен лицензии жокея на неопределенный срок. Тридцатилетний Хьюз покинул зал, где слушалось это дело, через десять минут после Крэнфилда. Бледный и угрюмый, он подтвердил репортерам, что лишился лицензии, и сказал, что больше ему добавить нечего».
У газетчиков на редкость острый слух.
Я со вздохом отложил газету и пошел в спальню. Там я снял халат, надел брюки и свитер, прибрал постель и, усевшись на нее, уставился в пространство. Больше мне нечем было заняться. Ни сейчас, ни в ближайшем будущем. Увы, ни о чем, кроме недавнего расследования, я и не мог думать.
Если коротко, то меня дисквалифицировали за проигрыш. В розыгрыше «Лимонадного кубка», состоявшемся в Оксфорде в конце января, выступая на фаворите, я пришел вторым, за явным аутсайдером. Это можно было бы назвать стечением обстоятельств, если бы обе лошади не тренировал Декстер Крэнфилд. Я финишировал под аккомпанемент негодующих воплей зрителей. Улюлюканье сопровождало меня до загона, где расседлывали лошадей. Декстер Крэнфилд, лошади которого заняли два первых места в розыгрыше