ыли устроены два новых города Ливны и Воронеж.
Для несения сторожевой службы по городу Воронежу и заселения нового края были призваны «охочие люди», добровольцы, которым за их службу отводились поместные земли и всякие угодья. Шли переселенцы из Беляева, Рязани, Ельца, Шацка и других городов. Шли дети, братья, племянники служилых людей, в том числе служилых «по отечеству», то есть потомственных детей боярских. Много стекалось крестьян и дворовых помещичьих людей, бегущих на далекую окраину от всё усиливающегося крепостного гнета. Такие беглецы вербовались местными воеводами в ряды «приборных» служилых людей – казаков, стрельцов, пушкарей, а иногда и в «детей боярских».
При заселении Воронежского края в первую очередь осваивались укрытые от вражеских набегов места между реками Воронежем и Доном. Но уже вскоре стали заселяться участки и в междуречье Воронеж – Усмань по лесным полянам и опушкам…
Весна в 1633 году сильно припозднилась. Стоял апрель, но снег до конца еще не сошел. Кругом, покуда хватало глаз, виднелись грязновато-белые островки с рыжими пятнами. Там, где лесок или подлесок, – снега больше и он более белый, где место открытое – покров напоминал грубые, сморщенные заплаты. Днем, когда солнышко пригревало, снег становился рыхлым и напоминал чем-то лицо пригорюнившегося столетнего деда, к ночи температура падала, и он начинал истово блестеть в лунном свете, словно сделанный из стекла.
Смеркалось. Ветер нес с восточной стороны тягучий волчий вой и мелкую, острую земляную крупу, состоящую из остатков прошлогодней листвы и песка.
Инышка лежал на животе за бугорком, прячась от занудного и злого дыхания Дикого поля; ноги широко расставлены, левая рука за пазухой, правая в толстой варежке покоилась на прикладе самострела. Справа в нескольких шагах, прислонившись к кривой березе, спиной к чужой границе, сидел дядька Пахом; осторожно курил, держа люльку[1] в тяжелом, темном кулаке так, чтобы не было видно табачного огонька. Слева за тощим кустом, скрючившись, лежал Лагута; листовидный наконечник Лагутиной рогатины тускло поблескивал в сторону татарской сакмы[2].
Инышка – рослый двадцатипятилетний парень с вихрастым чубом на лбу, выросший круглым сиротой – отца с матерью, рязанских крестьян, угнали татары в полон семнадцать лет назад. Семилетку приютила и вырастила семья дядьки Пахома. Пахом – стареющий казак, в прошлом из беглых крестьян. Попросился к атаману Тимофею Кобелеву, тот взял в казаки, да еще землицы нарезал под пахоту, луг дал под сенокос и разрешил пользоваться рыбными угодьями. За это Пахом нес службу надежнее верного пса. Вскоре жинка появилась и трое деток. Когда за руку привел в дом Инышку, Дуне своей сказал: где, мол, трое, там и четверо, не объест хлопец. Лагута – совсем еще зеленый излегощинец, семнадцати зим не прожил, но отчаянный, весь в своего отца, покойного атамана Гуляй Башкирцева.
Втроем они являлись караульной сторожей, которая должна следить за перемещением татарских всадников. Приказ поместного атамана очень понятен: если кто из татар съедет или сойдет с сакмы и нарушит пограничную межу, зайдя за вешки, того вязать и немедля к атаману, будь тот человек бабой ли, мужиком ли или даже дитем малым.
Всё тревожнее и тревожнее становилось на границе. Всё чаще и чаще появлялись на далеком горизонте группы вооруженных всадников. Внутри Дикого поля поднималась опять страшная, звериная сила. Креп кулак ярости. Росла в сердцах жажда наживы. Слепли глаза от ненависти. Даже далекому от большой политики уму не нужно объяснять, зачем нынче за степью глаз да глаз.
Сторожа Инышки, а он поставлен старшим, с каждым днем все дальше уходила от родного села, чтобы нести караульную службу.
Вот и сегодня казаки отъехали конно от Излегощи в сторону татарских путей на двадцать пять верст, еще пять преодолели пешком, оставив лошадей в полуразрушенном хлеву. Уходили в караул на сутки. Утром происходила смена. И так уже с прошлого лета.
Инышка издалека разглядел фигуру одинокого всадника. Вначале это была просто черная точка в лучах закатного солнца. Точка приближалась, постепенно становясь лохматым пятном, а потом появились и четкие очертания верхового человека. Руководствуясь каким-то неведомым чутьем, Инышка накинул крючок на тетиву самострела и стал вращать вороток. Тетива жалобно заскрипела. Дядька Пахом, заслышав скрип, ни слова не говоря, задавил большим пальцем огонек в люльке и бесшумно сполз в небольшое углубление между березой и кустом ракиты. Лагута только чуть вскинул подбородок и крепче сжал древко рогатины. Всадник приближался, а Инышка плавно вращал вороток самострела, стараясь сделать так, чтобы тетива скрипела одновременно с той кривой березой, на которую только что опирался казак дядька Пахом.
Всадник ехал медленно, вглядываясь в каждую рытвину, каждый куст, каждое деревце… Стука копыт не слышно, видать, копыта обмотаны… Инышка сжал зубами горькую прошлогоднюю травинку, думая при этом, какую стрелу сейчас лучше использовать. Взял с серповидным наконечником. Такие стрелы используются для подрезания конских жил. Напрягся.