Ивушки. Юлия Рахаева

уже хотел снова лечь, но вдруг почувствовал, как скрутило живот. Тёмка свесил ноги с кровати, сунул в сандалии и, как был, в трусах и майке вышел из палаты. В коридоре горел тусклый свет. Держась за живот, Савин добрёл до комнаты воспитательницы и постучался. Елена Кузьминична открыла не сразу. Тёмка переминался с ноги на ногу, размышляя, постучать ещё раз или вернуться обратно, когда дверь со скрипом открылась, и зевающая воспитательница, кутаясь в халат в цветочек, спросила:

      – Чего тебе опять, Савин?

      – Елена Кузьминична, у меня живот болит.

      – Так сходи в туалет и ложись спать, – снова зевнув, сказала воспитательница и закрыла дверь, прежде чем Тёмка успел что-то ответить.

      Развернувшись, он пошёл обратно. Свет вдруг стал ярким-ярким, таким, что глазам было больно, и Тёмка зажмурился. Когда же он открыл глаза, всё было, как раньше. Он пошёл дальше и почти дошёл до своей палаты, когда вдруг почувствовал, что был здесь не один. Тёмка заставил себя обернуться. В центре коридора собрались девчонки из соседней палаты, Ленка, Райка и Нинка, все в длинных ночнушках и с распущенными волосами. На головах у них были венки, только не из одуванчиков, как любила плести его бабушка, а из каких-то других лесных цветов. Девчонки взялись за руки и пошли по кругу, как будто вокруг ёлки на новогоднем утреннике.

      Тёмка хотел спросить, чего это они, но язык словно прилип к нёбу. По спине вдруг побежали мурашки, а руки покрылись гусиной кожей. Савин подумал вернуться в палату, но этот странный хоровод завораживал. Девочки запели:

      – Над рекою плачет ива

      Этой ночью под луной.

      Слышишь голос мой красивый?

      Видишь танец озорной?

      Подари мне гребень, милый,

      Угощу тебя на славу.

      Приходи ко мне под ивы,

      Коли я тебе по нраву.

      Всё началось неделю назад, когда Тёмка приехал в пионерлагерь «Ивушки». В первый же вечер после отбоя они с пацанами-соседями по палате соорудили шалаш из одеял и, забравшись туда с фонариками, стали рассказывать друг другу страшные истории.

      – А знаете, почему этот лагерь называется «Ивушки»? – спросил Макар, который прошлым летом уже ездил сюда.

      – И почему? – отозвался рыжий Дениска.

      – Наверное, потому что тут растут ивы, – скептически заметил Тёмка.

      – Ты прав, – кивнул Макар. – Но и не прав.

      – Как так?

      – Растут то они растут, но где?

      – И где?

      – У реки.

      – Пф, тоже мне новость.

      – А что ты скажешь на то, что прошлым летом мой сосед по палате пошёл купаться на эту речку и не вернулся?

      – Утонул? – воскликнул Дениска.

      – Его русалки под воду утянули, – с видом знатока ответил Макар.

      – Врёшь ты всё, – сказал Тёмка. – Русалки – это сказки. А утонул он, потому что нечего было сбегать из лагеря. Он же сбежал, чтобы искупаться?

      – Ну, сбежал.

      – Так нам же не просто так запрещено ходить на речку. Если ты хочешь плавать, у нас тут есть бассейн. Нам же сказали, что нас туда поведут.

      – Бассейн вонючий, и там мы будем плавать с тренером. А в речке вода чистенькая и привольно, – возразил Макар. – Вот только там русалки. Но я их не боюсь.

      – Не боишься? – переспросил Дениска.

      – Нет, потому что я знаю правила. Правило номер один: нельзя слушать их песни. Правило номер два: нельзя давать им свою расчёску. Правило номер три: если первые два правила не сработали, нужно сказать: «Водяница-лесовица, отвяжись, отступись, на моём дворе не кажись!»

      – Я не запомнил, можешь повторить?

      – Зачем тебе это? – хмыкнул Тёмка.

      – Ну а вдруг?

      – Водяница-лесовица, отвяжись, отступись, на моём дворе не кажись! – повторил Макар.

      – А ну марш спать! – послышался громкий голос вожатого. – Отбой для кого был?

      Наутро все забыли о ночном разговоре, закрутилась лагерная жизнь от подъёма и пионерской линейки до вечернего кипячёного молока, от которого морщились почти все, и отбоя. Но через неделю, когда мальчишки уже разошлись по кроватям, Тёмка вдруг услышал громкий шёпот Макара: