Но каждый из нас утром, глядя в зеркало,
смотрит лишь на себя самого,
и не глядит вокруг,
и не замечает наготы другого,
и я не люблю тебя – любимая.
Перед тем, как ее глаза навсегда сомкнулись, Варвара вспомнила нежные поцелуи в кукольном домике. То было весной, февральский снег резал ей щеки, отчего всю дорогу она причитала. «Пальцы окоченели, тепло никогда не придет в этот город», – ее хрупкие кисти не спасал даже карман вельветового пальто. У нее была странная аллергия на промозглость, кисти покрывались густыми, красными пятнами, коими в древности обладали лишь христовы невесты и дельфийские пророчицы. Олег Платонович как мог растирал ее руки своими, тепло улыбался, и чтобы хоть как-то спасти положение, пригласил Варю пройти в галерею, находившуюся всего в нескольких метрах от влюбленных.
Зайдя в помещение, и отряхнув стопы от грязных тающих остатков, Олег Платонович и Варечка (как он любил временами ее называть) проследовали на второй этаж, дабы приобрести контрамарки. Особенность галереи была в ее перемежении с гостиницей. Вот только кассира они не нашли. И постояльцев в ней не было. Она была абсолютно пуста, чему Варвара обрадовалась до детских слез, изрядно застилавших ее нежное, детское веко, и к чему Олег Платонович отнесся с большим недоверием и легкой опаской. «Ну же, пойдем посмотрим, не будь занудой. Смотри какая картина! Интересно, художник жив или мертв? Как ты считаешь, Олег, он любил один или множество раз? Когда он писал картину луна представлялась ему хлебным мякишем или грудой палой листвы?» «Ты ребенок, Варя». Олег Платонович расплывался в теплой улыбке. «Луна ему мнилась исключительно луной. И любил он только однажды». «Откуда такая уверенность?». «Мужчина всегда любит лишь один раз, все остальное – клише навязанное беллетристической литературой и мирскими бреднями.» «А многим женщинам до меня ты признавался в любви?» «Достаточному количеству, но в своих словах я опирался на то понятие, которым до тошноты переполнена наша культура, то, которое муссируют в рекламах, газетах, кинематографе, а значит правды в моих признаниях было столько же, сколько эти девицы могли унести в своих ушах, но никак не в сердце.» «Если умру, сможешь полюбить другую?» «Не хочу даже об этом думать, ты и в прям ребенок.» «Просто хочу, чтобы мы были как Филемон и Бавкида». Варвара была убеждена, что ей суждено умереть ровно в 24 года. Эта идея-фикс поселилась в ее голове будучи в восьмилетнем возрасте. Тогда она вместе с родными поехала смотреть на только что купленную дачу загородом. Проехав около четырех километров по местному тракту, она стала замечать могильные плиты с венками и черно-белыми фотографиями. Ее это впечатлило настолько, что ночью ей приснился (как после она станет считать) наполовину вещий сон.
Томленье
Ей снились ржавые ограды плотно вкопанные в изъеденную проплешинами и проталинами землю, цвета болотной тины. На неизвестном гротескном (в силу странной, неправильной геометрии) кладбище пахло сыростью, пластмассовыми куклами, и, что странно, не процессами окончательного разложения, но обыкновенной (в той степени, в которой это может сойти за обыкновение) старостью. (Вероятно, здесь сыграло особую роль топографическое расположение детства Варвары. До 7 лет оно проходило в деревне у родственников по материнской линии. Тамара Иннокентьевна [бабушка Вари по материнской линии] постоянно наказывала ей ходить в мрачный погреб за солениями, не то чтобы это было мукой для маленькой девочки, но бурная детская фантазия, вкупе с обостренным обонянием, дорисовывали в голове Вари абрис кромешной темноты и играли им на свой коварный лад). На надгробных памятниках висели до сепии выцветшие фотографии, они изображали не самого человека, но то кем и как он себя видел еще при жизни. Плиты были усеяны четным числом вечно алых гвоздик, и нетронутыми рюмками с кристальной водкой. Захоронения, по прихоти мертвого хозяина, могли долгое время пустовать, оттого они являлись нечто средним между могилой и кенотафом. Примечательно, что определенность эта терялась вместе с усопшим. Варвара наблюдала, как мертвые совершенно спокойно совершали своеобразный ритуальный променад по собственным владениям, но были ограничены (то ли высшими силами, то ли законами сновидения) ржавой оградой, выйти за которую они не могли. Тела их были укутаны в желтые простыни. (в чем по прошествии времени, Олег Платонович, коему из уст в уста поведается со всей филигранностью сон в его тончайших деталях, найдет символ от которого мурашки пойдут по затылку, а зубы горько заноют. После вкрадчивых раздумий, которым изрядно будет мешать патетика вопросительного тона Варвары, он расскажет ей, что индуистские жрецы которым надоедали рамки брахманистского учения, в поисках абсолютной истины предавались аскезе уходя в бесплодные пустыни. Таким образом жрецы становились шраманами – странствующими философами. После долгих хождений, и психопрактик под зноем и палящим солнцем, некогда белоснежные одеяния становились желтыми, что в последствии служило отличительным знаком) Выглядели они отнюдь не юродствующими или прокаженными, а скорее напоминали обычных, глубоко пожилых