а бензиновой радуге асфальта. С изломанными руками и ногами, с липким красным ореолом вокруг головы. Ветер пахнет железом – из-за ее крови. Из-за крови, не из-за металлических же взглядов молодого следователя и его помощника, рассматривающих тело. Следователи ведь?.. Оба в гражданском, но глаза эти, глаза – Варя такие зовет офицерскими. Зовет и улыбается.
Звала. И улыбалась, задумчиво поднося к губам гладкую льняную прядь.
– Вы ей кто? – звучит низко, напряженно, из ниоткуда.
…Она любила людей в форме, у нее и в романах их было много. Все разные – старые и молодые, обоих полов, русские и иностранцы, без страха и упрека и оборотни. Где только эти ребята не служили, от Тулы до далеких астероидов. Варя вечно спрашивала: «Нет, правда, почему их всё меньше там, где заканчивается мягкий дачно-диванный детектив? Почему всюду одни Башмачкины, Мастеры и Вертеры?» Я думал еще: «С тобой, Варь, точно ничего не случится». Казалось, невидимые менты всех мастей окружают ее плотным кольцом, закрывают щитами и грудью и не дадут в обиду. Но, видимо, проку от инфернальных книжных ментов не больше, чем от настоящих.
Ну Паш, не ворчи.
Варя не любит, когда я грешу на людей в погонах. Варя не любила. Прошедшее время, оно отныне будет везде, потому что эти самые люди ее не защитили. И теперь Варя лежит с красным нимбом, расползающимся по бензиновой радуге.
– Вы ей кем приходитесь? – спрашивают настойчивее, после недолгого угрожающего кашля.
Темноволосый бледный следователь с точеным инквизиторским лицом, наверное, курит как три дореволюционных паровоза. Варины менты тоже курят. А ну как закурит прямо здесь, на месте так называемого… нет, не преступления пока, только неумолимо обращающегося в него происшествия. Что, казалось бы, такого? Многоэтажка, длинная, как коробка каминных спичек. Открытое окошко, занавесочки качаются на четвертом всего-то этаже – белые, кружевные, старушечьи. Упавшая девушка – худенькая, беленькая, без кольца на безымянном, без детей и пса, без несчастной любви за плечами. Варя. Моя.
– Гражданин! Я к вам обращаюсь.
Официально, почти по-советски, голос – «рык породистого Барбоса, который вроде и с цепи сорвался, а вроде помнит, что хозяин – академик и надо марку держать». Цитата из Вариного авантюрного детектива «Не только стулья», пятой по счету изданной книги. Вот так описывается тамошний следователь – глазами авантюриста-цыгана, с которым они потом споются, будут друзья не разлей вода и уже вместе раскроют подпольный синдикат охотников за дореволюционными сокровищами. Ненавижу ментов. И цыган. Всех ненавижу сейчас, хотя час назад вполне сосуществовали, полвека почти сосуществовали в другой реальности, ныне разбитой. Реальности ведь не выдерживают смерти, как керамическая посуда не выдерживает хлестких и злых поцелуев с кафелем. Вечно остаются трещины, слезы, разводы чая, крови, мозгов… сколько теперь трещин в Варином черепе? Лицо-то… цело почти, как живое, белое и святое.
– Дим…
По-домашнему обратились, никаких «товарищей капитанов» или кто там этот чернявый? Хотя глаза у белобрысого заполошенного помощника тоже офицерские – не серые, а зеленые, нагло-кошачьи, и все равно… такие. Видишь, Варь? Варь, ты про них напишешь? Смотри, какие типажи для чего-то с замахом на полумифическую «боллитру». Ты же давно хотела опять туда, Варя, ты ударилась в фэнтези в последний год. В этот, как его зовут, «спасительный эскапизм». От кого ты бежала? Хотя ты не бежала. Как ты говорила тому фейсбучному законодателю моды на актуальность? «Если, чтобы найти в книге злобу дня, вам непременно нужны блогер, травма детства и Петербург Достоевского, то у меня для вас плохие новости»? А он потом углядел вожделенную свою актуальность в твоей космической притче о Марсе и номинировал тебя на НОС. Смешно, да?
Варя лежит. Варя не улыбается. Нимб все натекает, натекает, неумолимо ржавея…
– Дим, он ж не в себе, смотри. Ща нам тут сблеванет. Убирай его отсюда.
Они переглядываются – как те, кто давно бок о бок. Давно и тесно настолько, что не надо ни «субординацию потерял?», ни «сам вижу», ни «иди лучше показания сними, вон, смотри, консьержка мнется; у нее маразм, скоро точно все забудет». Парень идет молча – к кольцу любопытных глаз и глоток, к ухоженной старушке в красном платье, в каком скорее в Большой на «Щелкунчика», чем дежурить у лифта. Это из-за нее – сразу менты. Она девицу, пришедшую «к подружке», в подъезд впустила, потом только спохватилась, что девица «странноватая, дерганая, глазами все шныр-шныр». Зачем тогда впустила? И как потом проворонила? Никого ведь не нашли, только открытое окно.
Варя спиной вперед падала. Она сама бы так не стала убиваться, она и голову почти не поднимала: ни в глаза людям не глядела на презентациях, ни в небо, если гуляла. Говорила, что небо большое, давит, особенно весной – когда серое, звенящее, ошалелое от бегущих в увольнительную туч и летящих домой птиц. Как сейчас. Варя бы упала, упрямо глядя не в штормовые эти чудовищные облака, а в землю. Не лежала бы теперь так кинематографично, нуарно и бутафорски.
Варя бы…
Варя вообще бы не упала.
Она не стала бы собирать толпу: вдруг бабушки,