лащ. За ним, на расстоянии пятнадцатифутового римского копья, занимая порой почти все пространство узеньких улиц и переулков, держались двое конных: мужчина в боевых доспехах редкого для этой местности и эпохи пятнисто-камуфляжного окраса и женщина на тонконогом арабском жеребце чистых кровей, фигуру которой почти целиком скрывала ее особого покроя накидка с наброшенным на голову капюшоном.
Лошади, казалось, сами несли эту троицу к восточным крепостным воротам, прочь из старой цитадели – дорога эта им хорошо знакома, она не раз уже стелилась под их кованые копыта. Повод для спешки существен и весом: ночь, которую они караулят, может закончиться в любой миг. И тогда, где-то на острой, как лезвие отточенного боевого клинка, грани между темнотой и светом, начнется то, чего ожидали – и о чем были предупреждены – многие поколения людей, живших в разные времена и эпохи.
На одной из окраинных площадей к ним присоединились еще двое кавалеристов, чье снаряжение и повадки указывали на то, что они бывалые вояки, что им уже не раз доводилось участвовать в ожесточенных битвах и что они из разряда тех бойцов, кто привык сражаться не числом, а умением.
Небольшой отряд всадников, держащийся слитно, разрезающий упругий воздух, подобно руке, затянутой в боевую перчатку, рассыпая вокруг себя звонкую дробь копыт, миновал открытые настежь Шхемские ворота, оставив где-то за спиной смутно различимую на фоне ночного неба Храмовую гору.
Романцев в эти мгновения испытывал острое, уже не раз пережитое им прежде чувство сопричастности к чему-то удивительному, грозному, невыразимому никакими словами. Он прекрасно ощущал себя в седле, не испытывая в ходе этой бешеной скачки никаких неудобств, так, словно он и его гнедой составляют единое целое. Доспехи же, вообще, кажется, подобраны идеально. Притом что они чрезвычайно – многократно против обычной воинской «брони» – прочны и способны обеспечить защиту от всякого рода вредных воздействий, они еще настолько легки и удобны, что порой даже забываешь о их существовании.
Всадники уже даже не мчались, а стремительно летели, подобно выпущенному каким-нибудь гигантом-лучником небольшому рою сверкающих стрел. Они бешено неслись под глубоким звездным небом, строго с юга на север, оставляя под собой плоскую в этой своей части Израельскую долину, в ту сторону, куда вела их выложенная лунным светом дорожка, куда их отправила рука Лучника. В какой-то момент Романцев заметил, как вдруг, выплыв откуда-то из темноты, наперерез им устремился конный отряд закованных в черную броню всадников. Он хотел уж было крикнуть, известив свиту об этой нешуточной опасности, но его опередили: женщина осталась при нем, кутаясь в свое странное облачение, а вот трое воинов, мигом обнажив мечи, принялись нещадно рубиться с черными всадниками…
Сшибка выдалась свирепой, яростной по накалу, но совсем непродолжительной по времени. Романцев поначалу тоже было схватился за рукоять меча, но женщина, державшаяся рядом, стремя к стремени, положила свою руку поверх его запястья и еще вдобавок к этому покачала своей покрытой капюшоном головой. «Не горячись, – так можно было истолковать этот ее жест. – Не твое это дело – шашкой махать…» И то верно: трое опекающих их воинов, действовавших с какой-то нечеловеческой скоростью и недюжинной силой, в две или три минуты порубили – каждый из наносимых любым из них ударов мог разом снести голову даже огромному быку – шестерых «черных», не позволив уйти живым ни одному из нападавших.
Покончив с этим мелким вражеским разъездом, они, не теряя времени, пустили коней вскачь. Очень скоро они достигли подножия какого-то пологого холма, очертания которого терялись во мгле. Гнедой, казалось бы, без особых усилий вынес своего седока на самую вершину этой господствующей над всей местностью возвышенности. Романцев попросил своих спутников на время оставить его здесь одного. Сняв свой почти невесомый, но в то же время надежнейший, сработанный большими мастерами шлем, он вначале вытер ладонью потный лоб, а затем подставил разгоряченное лихой скачкой лицо под струи прохладного бодрящего ветерка…
Весь окрестный мир вокруг него был погружен в зыбкую темноту, среди которой, как ему казалось, угадывалось присутствие других людей. Нет, не его спутников, не тех четверых, кто помог ему сюда благополучно – и безопасно – добраться. Но больших, очень и очень больших человеческих масс.
Широко раздувая ноздри, он вдыхал странный горьковато-сладкий аромат здешней земли. Его обострившийся многократно слух улавливал в ночи какое-то бряцканье… чьи-то тяжелые шаги… металлический скрежет… Порой ветер доносил до него обрывки чьих-то команд. Иногда был слышен топот копыт проносящихся мимо холма кавалерийских разъездов, о численности которых он мог лишь гадать. Как и прежде, когда он пытался использовать этот холм в качестве наблюдательного пункта, кромешная тьма не позволяла ему что-либо уверенно разглядеть. Но интуиция подсказывала, что час, ради которого он регулярно появляется здесь, приближается. Что уже вскоре – хотя, конечно, до наступления «времени «Ч» могут пройти недели и даже месяцы – тьма над этим полем рассеется. И тогда его глазам предстанет картина, которую можно лишь себе представить, но которая непременно окажется масштабней, удивительней и – вероятнее всего –