меня ясным, словно обещание дождя, взглядом, и я понимаю, что тебе все известно. Давно уже известно. О моем предательстве. И в это мгновение мы оба чувствуем его смердящее дыхание, его грохочущее неровное сердцебиение.
Ребенок беспокойно ворочалcя в кроватке. Я хотел его взять, но ты успевала раньше. Взяла на руки и протянула мне. Ты чувствуешь его дыхание, слышишь стук его сердца сквозь одеяльце, связанное твоей мамой. Его сердце – мое сердце. Предательству своей крови и плоти нет оправдания. Это нельзя ни объяснить, ни извинить. Любая попытка будет обманом и лицемерием. И в том, и в другом мне нет равных.
Город раскалился до предела. Два месяца без дождя. Камни и асфальт горячее лавы. По вечерам город больше не серый и не бежевый. Он весь одно сплошное марево из жары. Высохший, обезвоженный, изможденный. От жары мозг ничего не соображает. В воздухе запах гниющего мусора и выхлопных газов, сквозь который изредка пробивается аромат чеснока и тмина. Но я чувствую только запах младенца. Закрываю глаза, прижимаюсь носом к покрытой легким пушком головке ребенка и вдыхаю аромат. Младенец в моих руках горячий. Слишком горячий. Температура не спадает.
Ты говоришь, что так уже три дня. Вижу, как ты роешься в ящиках в поисках аспирина или другого жаропонижающего. Эта жара. Она сводит с ума. Нам обоим известно, что ничего такого я в квартире не держу. Может, мне это мерещится от жары? Что мы вообще здесь делаем?
– Дай мне ключи от машины, – просишь ты.
Машешь рукой перед лицом, как торговцы на базаре, когда называют цену. Видя, что я сомневаюсь, повторяешь:
– Дай мне эти чертовы ключи!
Голос на октаву выше. Я слышу нотки отчаяния.
– Погоди… Может, лучше я….
Ребенок едва дышит у меня на руках.
– А как ты собираешься попасть в посольство, скажи мне? Ты что, не видишь, что нужно сбить температуру?
Я неохотно достаю связку из кармана. Прижимая другой рукой ребенка к груди, я протягиваю ключи ей, но роняю их на пол прихожей. Со звоном они ударяются о мраморные плитки. Но жара приглушает даже этот звук. Мы одновременно нагибаемся, чтобы поднять их. Наши пальцы соприкасаются. Я смотрю тебе в глаза. Ты отдергиваешь ключи, выпрямляешься и выходишь из квартиры. Я слышу эхо шагов на лестнице и хлопок входной двери.
…В поисках тени я выхожу на балкон. Оттуда видно улицу. Из-за жары трудно дышать. Я уже забыл, что такое ветер. Ужасно воняет. Что случилось с жасмином? Когда-то в городе пахло жасмином.
Медальон, который ты дала мне до того, как началась засуха и все стало жаром, обжигает мне грудь. Он принадлежал твоей матери. Я оставлю его здесь. Просто положу на столик в прихожей, украшенный перламутровыми вставками с вкраплением розового дерева, который мы вместе купили на базаре за неделю до того, как ты узнала, что беременна. У меня нет права его носить. Он мне не принадлежит. И никогда не принадлежал.
О выживании мне известно все. В этом городе я знаю каждую улочку, каждое кафе, каждого продавца антиквариата с пышными усами, проворачивающего темные делишки. Я знаю, кто из торговцев едой распространяет сплетни и слухи. Знаю, что видит и слышит мальчик, продающий чай из самовара в метр вышиной у него на плече. Я пил импортный виски в прокуренной комнате с президентом и руководителем организации, которая официально находится в опале. Президент знает мое имя. Точнее, одно из моих имен. В моих руках было много денег. Я помогал им перейти в другие руки – руки, которые могли принести пользу людям, чьи интересы я представляю. На ваших языках я говорю лучше вас. Но я хочу убежать. Отправьте меня в джунгли, в степи, в лобби «Савоя», только дайте мне минуту, чтобы сменить личность. Я ящерица, пожелтевшая былинка, молодой банкир в дорогом костюме в елочку, с длинными волосами, почетными привилегиями и смутным прошлым. Я знаю ваших университетских друзей. Разумеется, через третьих лиц. Меня они никогда не помнят.
Вы не в курсе, но я намного лучше вас. Я быстрее меняюсь. Приспосабливаюсь. Меняю окраску, как хамелеон. Только сущность остается неизменной. У меня нет друзей. Я стараюсь ни с кем не сближаться. Все новые связи я обрубаю, как только возникает риск, что они меня ослабят. Но в последнее время я потерял концентрацию. Я позволил им – кровным связям – связать меня по рукам и ногам.
Игра вечна, но эта партия закончена.
Я прижимаю ребенка к груди. Стопой нервно постукиваю по бетону. Перед глазами встают картины смерти. Я встряхиваю головой и мысленно шепчу: «Нет, нет, нет…»
Вздувшееся лицо в канаве у автострады на пути в аэропорт. Выпученные глаза. Мухи. Мухи.
Нет, нет, нет.
Почему я не дал ему уйти? Я же все понимал. Почему уговорил Фираса на еще одну встречу, хоть знал, чем это грозит? Почему не доверился инстинктам? Зачем мне нужно было услышать это еще раз? Еще раз заглянуть ему в глаза, чтобы увидеть, что он скрывает. Увидеть, как мрачнеет его лицо, когда он против воли повторяет свою историю. Увидеть, как у него начинается нервный тик. Мне нужны были эти детали, эти нюансы. Все то, что может помочь отличить правду от лжи, жизнь от смерти. Я жмурю глаза, качаю головой, чувствуя, как