аном и так далее. Решив, что здесь я ни к чему не прикасался, я вернулся в спальню. Там все было слишком мягким, чтобы сохранились отпечатки – огромный, от стены до стены, ковер, розовое покрывало на кровати королевских размеров, мягкие кресла и еще три предмета мебели, обтянутые розовым атласом.
Я шагнул вперед, чтобы еще раз взглянуть на распростертое у кровати тело женщины с раскинутыми ногами и неестественно вывернутой рукой. Безусловно, я не терял головы и не притрагивался к трупу, чтобы убедиться, в самом ли деле женщина мертва, или чтобы рассмотреть поближе глубокую рану на голове. Но вот был ли один шанс на миллион, что я случайно прикоснулся к тяжелой мраморной пепельнице, лежавшей возле тела убитой? Рядом на полу валялись окурки и пепел. Я готов был побиться об заклад, что именно пепельница и послужила орудием убийства. Я покачал головой – нет, не мог я быть таким ослом.
Я ушел. Дверную ручку, естественно, я тщательно вытер носовым платком изнутри и снаружи, а на кнопку вызова лифта, а затем и на кнопку первого этажа надавил костяшкой пальца. Кнопку четвертого этажа, на которую я нажимал еще внизу, я тоже протер носовым платком. В небольшом вестибюле никого не оказалось, а входная дверь меня не волновала, поскольку открывал я ее в перчатках. Двинувшись в западном направлении, к Лексингтон-авеню, я поднял воротник пальто и натянул перчатки. Денек выдался, пожалуй, самый промозглый за всю зиму, а пронизывающий ветер также не прибавлял настроения.
Обычно во время ходьбы я предпочитаю не предаваться размышлениям, чтобы не натыкаться на прохожих, но в данном случае ни гадать, ни ломать голову мне было совершенно ни к чему; требовалось лишь одно: задать кое-какие вопросы человеку, проживающему на втором этаже дома без лифта на Пятьдесят второй улице, между Восьмой и Девятой авеню. Я же находился на Тридцать девятой улице, то есть в тринадцати коротких кварталах вперед и в четырех длинных кварталах в сторону. Мои часы показывали 16:36. Поймать такси в такое время – все равно что узреть восьмое чудо света, а торопиться мне было некуда, благо интересующий меня субъект все равно еще находился на задании. И я потопал дальше пешком.
Без одной минуты пять я вошел в телефонную будку гриль-бара на Восьмой авеню и набрал наш номер. Трубку снял Фриц, и я попросил его соединить меня с оранжереей. Минуту спустя в мое ухо ворвался рык Вулфа:
– Да?
– Это я. Возникла маленькая закавыка, так что я не знаю, когда вернусь. Возможно, к обеду и не успею.
– У тебя серьезные неприятности?
– Нет.
– Смогу я с тобой связаться, если понадобится?
– Нет.
– Ладно. – Вулф повесил трубку.
Такую терпимость он проявил исключительно потому, что я был занят личным делом, а не выполнял его поручение. Вулф совершенно не выносит, когда его отрывают от занятий с орхидеями, поэтому, случись мне все же выполнять его задание, он бы наверняка напомнил, что мне следовало позвонить Фрицу, а не ему.
Выйдя на улицу, я прошагал еще полквартала на запад, пряча лицо от леденящего ветра, добрался до нужного дома, зашел в подъезд и нажал на кнопку с надписью «Кэтер». Подождал, потом позвонил снова, а затем еще раз, но дверь не открылась, как я, впрочем, и ожидал. Поскольку околачиваться рядом в такую холодрыгу мне совершенно не улыбалось, я повернул назад к Восьмой авеню, мечтая о хорошей порции бурбона. Мечты мечтами, а виски я обычно позволяю себе лишь тогда, когда уже имею факты на руках, а не гоняюсь за ними, поэтому вместо бара я завернул в аптеку и заказал кофе.
Выпив чашку, я вошел в телефонную будку, набрал номер, повесил трубку после десяти длинных гудков, вернулся к стойке и попросил стакан молока. Потом снова навестил будку – с тем же успехом, и заказал еще кофе и сэндвич с солониной на ржаном хлебе, поскольку в кухне нашего старого особняка из бурого песчаника на Западной Тридцать пятой улице ржаного хлеба не держат. Лишь в двадцать минут седьмого, после пятой попытки дозвониться, когда я расправился со вторым куском тыквенного пирога и с четвертой чашкой кофе, на другом конце провода наконец ответили:
– Да?
– Орри? Это Арчи. Ты один?
– Конечно. Я всегда один. Ты там был?
– Да. Я…
– Что ты нашел?
– Я лучше покажу тебе. Через две минуты буду у тебя.
– Зачем, я сам…
– Я уже рядом. Ровно через две минуты. – Я повесил трубку.
Я не стал надевать пальто и перчатки. Две минуты пребывания на такой стуже – неплохая проверка жизнеспособности организма. На сей раз дверь внизу распахнулась, едва я успел нажать на кнопку в подъезде. Я вошел и начал было подниматься по лестнице, когда сверху послышался голос Орри:
– Какого черта?! Я и сам мог прийти.
Как-то раз Ниро Вулф, желая, как всегда, передо мной выпендриться, изрек: «Vultus est index animi». «Это не по-гречески», – сказал я. На что Вулф отозвался: «Да, это латинская поговорка. „Глаза – зеркало души“». Если это правда, то все зависит от того, чьи глаза и чья душа. Если напротив вас за покерным столом сидит Сол Пензер, то глаза – это вообще