>
На третьем визите к психологу в Москве в какой-то каморке здания университета имени Патриса Лумумбы он не просил меня отвечать на вопросы. Не просил смотреть на экран компьютера, не просил нажимать кнопку и вспоминать о детстве. Он сделал мне укол.
Не понимаю, как я не насторожился, но дал ему руку сам и даже подписал бумажку перед этим. Через минуту я не мог пошевелиться, через полчаса меня привезли на вокзал, через сутки выгрузили в какую-то каменную каморку, где я понял, что могу уже хоть и с трудом, но самостоятельно стоять на ногах. Все это время я лишь смотрел вокруг, слушались только глаза. Я смотрел и давал обещания. Я обещал, что буду очень долго его мучить. Найду этого психолога, подлого, старого жулика, предателя, прикую его в каком-нибудь подвале, и он ответит, сука, за всё. Но пока что в подвале был я. И это уже кое-чему Мишу учило… В первую очередь тому, что не надо давать руку всякому старому пидору только потому, что он сказал: «а теперь небольшая инъекция витаминов». Уже сам этот опыт привёл меня к тому, что бить надо первым, задолго до драки и сразу со всей силы, но привёл гораздо позже. А пока мне 20 лет, я улыбаюсь людям, за плечами брошенный за ненадобностью институт, карьера молодого артиста, каннские красные дорожки, Шарон Стоун, ждущая своей очереди на фотосессию после меня с недовольным лицом, много наркотиков и пара визитов к фашисту психологу, который, похоже, учудил что-то такое, до чего я не додумался бы и в страшном сне.
Вошёл молча лысая башка, мотнул мне, чтоб шёл за ним, и вышел. Я вышел за ним.
Каменные стены, между ними сырые коридоры, над которыми серое, тёмное небо, было холодно… пахло средневековьем и говном. Мы шли мимо клеток со страшного вида псами, башка приостановился, ткнул пальцем в сторону клеток и сказал:
– Бойцовские питы.
Через несколько шагов ещё палец:
– Бойцовские кавказцы.
Через три поворота мы вышли из каменного лабиринта в маленький дворик с клеткой побольше. В ней, разделённой на две половины, виднелись две бесформенные туши хуй пойми чего, но в середине у каждой были такие глаза, что питы и кавказцы как-то потускнели и забылись сразу:
– Бойцовские камышовые коты.
Башка знал толк в жадности, ни одного лишнего слова не сказал. Мне казалось, что и эти слова были каким-то подвигом для него, может, поэтому в силу своей врождённой и тогда ещё живой услужливости, когда мы увидели в проходе павлина, не успев удивиться, сказал:
– Я знаю. Бойцовский павлин?
Удар был совсем незаметный, но такой силы, что у меня лопнули глаза, вылетели зубы и осыпались все брови. Мне тогда так показалось. Башка смотрел на меня сверху вниз, лежащего, я был очень внимателен, потому что второго такого, знал, не переживу, и увидел наконец через боль и страх его лицо. Оно было детское и выражало нетерпение:
– Шутить нельзя. Это просто – павлин.
Отвернулся. Пошёл дальше. И я за ним.
Мы вышли за железные ворота, и я смог окинуть взглядом сооружение целиком, тем более что башка повёл рукой и сказал:
– Монастырь.
А я уже и сам понял, что это был монастырь. На воротах нарисован дракон, крыши башенок и зданий как у китайских пагод, широкие хлопковые чёрные штаны и рубаха башки, инь-янь, нарисованный на маленьком грязном окне, и при этом ни малейшего ощущения бутафории. Потому что это была не бутафория, уж бутафорских замков и монастырей я повидал предостаточно. Это было настоящее. Такое же настоящее, как два угрюмых гопника с лопатами, в адиках и кепках, которые ждали нас у входа.
– На яму, – сказал башка в своей манере и удалился обратно в каменные пещеры. Пацаны, видимо, поняли и, толкнув меня вперёд, повели на берег реки, что текла метрах в ста от стен монастыря. Там один из них кинул лопату к моим ногам и велел копать. И я копал, трое суток, без сна и почти без еды, только пить давали, когда просил. Моя одежда превратилась в грязные лохмотья, кожа с рук слезла, сил не было уже ни плакать, ни тем более рычать, а только копать. Пацаны таскали землю ведром на верёвке наверх, и я закапывался всё глубже и глубже, пока мне не приказали вылезать, за мной спустили верёвки, вытянули наверх, и передо мной опять оказалась лысая башка ребёнка-убийцы, которая сказала вдруг так много слов, что я забеспокоился даже, не случилось ли чего, даром что сам был одной ногой в могиле:
– Это твоя яма. Ты вырыл её такой, ты знаешь, что сам не вылезешь из неё, и она теперь твоя. Если ты сделаешь хоть что-нибудь не так, ты будешь ночевать в этой яме. А количество ночей будет зависеть от степени твоего проступка. Кивни, если ты слышишь меня.
Ну, блядь, думаю, приехали… Твою ж, думаю, сука ты, бога душу мать, лысое ты уёбище надменное, выстрелить бы тебе в лицо и посмотреть, как ты заверещишь, петушара буддийская, хуй тебе, а не яма, хуже не будет, дай-ка сейчас слюны наберу и плюну в твою рожу мудовую, и пусть это будет моим последним в жизни поступком, покажи свой фаталити, жаба упоротая…
Один из пацанов толкнул меня легонько ногой и прошептал:
– Да, наставник…
– Да, наставник! – сказал я громко, почти крикнул. Башка