Маша и Медведь. Марина Сычева

яса любимому пожалела что ли, одна трава. Маша сжималась, надеясь, что ворчание не перерастёт в рык, и лезла в холодильник за салом. Резала покрупнее. Руки тряслись, лезвие соскальзывало с мерзлого куска, обжигало палец болью. Кровь марала белую плоть сала, марала деревянную доску, и Маша, глотая слезы, спешила к раковине. Шум воды хоть немного заглушал несущиеся в спину дуреха, неумеха и остолопка.

      Ночью, когда насытившийся ужином и Машиным телом медведь впадал в кратковременную, до утреннего будильника, спячку, она съеживалась у его горячего бока так, чтобы не потревожить саднящее и припухшее плечо, вслушивалась в раскатистый храп и вспоминала Игоря.

      Высокий и широкоплечий, иначе как «девочка моя» он хрупкую Машу не называл. В его объятиях она девочкой себя и ощущала, словно под защитой пухового одеяла, жаркого и надёжного, – ни один подкроватый монстр не достанет.

      Подруги завидовали: рыжая Алиса призывно стреляла зелеными глазами, длинноногая Наташа в обтягивающих всё, что нужно, джинсах, намекала, что не прочь потанцевать и не только, а самый завидный красавец на вечеринке выбрал скромную Машу. Игорь, узнав, сколько стрел в тот вечер было нацелено в его сердце, только посмеялся: вы, девушки, обворожительны, но Маша… Русая коса до пояса, румянец на щеках, – как она зарделась, когда он подошёл – и трогательно-тонкие руки под кружевными рукавчиками белой футболки. Игорь ценил простоту, а не блёстки и призывно-алые губы. Маша не боялась быть собой. Так видел её Игорь.

      И Маша поверила. Как тут не поверить, когда на комоде перед зеркалом не переводились цветы. Красота в глазах смотрящего – правду говорят. Маша дольше обычного задерживалась перед зеркалом, и старомодная коса, которую она носила, чтобы не расстроить пожилую маму, начинала казаться ей богатством.

      Мама одобрила Игоря: держись за него, дочка, парень ладный, работы не боится. Вон, с огородом помог, и полку мне поправил на кухне. Где ты еще такого найдешь? Вдвоём устроитесь, я-то, сама знаешь, одна всю жизнь билась.

      Поля за огородом благоухали сладким ароматом жёлтых цветов, особенно к вечеру, когда они, уставшие от дневных забот, шли к реке. Солнце до красноты целовало загоревшие Машины плечи. Игорь смеялся над детской панамкой в горошек, под которой она прятала шелушащийся нос, смеялся, лихо вбегая в реку и брызгая водой в нерешительную, робко отдающуюся воде Машу. Она смотрела на его бронзовый живот, на широкие плечи, и ей казалось, что она поймала счастье за хвост.

      Куда всё это делось? Счастье, зыбкая вера в собственную красоту – всё растоптано тяжёлыми лапами медведя. Даже богатая коса, память об ушедшей матери, и та уничтожена. Добрая половина утекла сквозь пальцы – остатки её Маша каждое утро достаёт из забиваюшегося водостока ванной. Влажный волос, запутавшийся в сетке слива, склизкий и неприятный. Маша торопится его выбросить: заметит медведь – жди оплеухи. Грязи он не терпит.

      Маша и сама себя ощущает грязной. Все тело в отметинах, уродливых и синих. Медведь называет это наукой и громким заявлением миру: ты, Маша, моя. И больше никому ты, неряха такая, не нужна. А я из тебя человека сделаю, хозяюшку.

      И заботливо покупает ей водолазки, чтобы в редкие выходы в люди позорной синевы никто не заметил. Мы же не хотим, чтобы друзья узнали, какая ты неумеха.

      Маша кивает, хотя узкий ворот душит, а руки чешутся от плотно обхватывающей ткани.

      В темном углу шкафа, куда Маша заглядывает лишь украдкой, прячутся платья – нежно-голубое хлопковое и молочное в цветочек. В них, простых и воздушных, она так нравилась Игорю. Но Игоря больше нет, медведь слопал. Только косточки и остались. Маша даже оплакать любимого не успела.