выжидать, чтобы напасть со спины, как сделал бы матерый хищник. А этот дуралей выбежал навстречу, оскалил зубастую пасть и попер нахрапом. Благо расстояние было достаточным, да и снежный покров глубокий: волк проваливался в снег и не мог быстро бежать.
Зато я успел снять рукавицу и достать клинок из ножен. Прикрылся свободной рукой, в которую и вонзил свои зубы серый наглец, тот ослабил хватку, как только лезвие ножа вонзилось в него и вспороло ему брюхо. Вдвоем на снег и завалились. При помощи острия разжал волчьи челюсти, освободил раненную руку. Сквозь дыры от зубов в рукаве видавшего виды ватника проступили бурые пятна. С встревоженным сердцем Тимофей тяжело дыша поднялся на ноги, огляделся по сторонам, нет ли где соплеменников убитого волка.
– Ты уж, серый, не серчай, придет время – свидимся на том свете, – Тимофей наклонился, чтобы дотронуться до еще теплой туши волка. – Вот там-то уж точно друзьями будем.
Судя по рассказам старого якута, до поселения старателей оставалось час ходу. Надо успеть добраться пока не началась вьюга. Собрав всю волю в кулак, стараясь не замечать боль и усталость, Тимофей шел навстречу надвигающейся непогоде и своей давней мечте: увидеть отца, которого он даже не знал. По рассказам матери, теперь уже покойной, отец был старателем-первопроходцем. Как только пошли слухи, что на Соколиной косе были обнаружены первые алмазы, Прохор Сотников, так величали родителя Тимофея, уехал. Прохор оставил мать и молодую жену на сносях и уехал с такими же шальными романтиками как и он сам, за манящей мечтой разбогатеть.
Раненая рука болела все больше и больше, махать ею при ходьбе было нестерпимым мучением. Приложив немало усилий, Тимофей умудрился закрепить ремнем больную конечность, повисшую вдоль туловища бесполезной плетью. Идти стало сложнее, но рука, затянутая ремнем к туловищу, онемела и, казалось, стала меньше болеть.
Тучи угрожающе приближались, словно ползли серым волком по земле, а не плыли по небу. В лицо подул морозный обжигающий ветер, а за ним и первые снежинки полетели, больно впиваясь в лицо сотнями тонких иголок. Со стороны леса послышался еле различимый слухом волчий вой, встречный ветер уносил звуки прочь от одинокого путника. Все-таки учуяли мертвечину. Тимофей оглянулся, лес был очень далеко. Волки очень хорошо чувствуют приближение непогоды, не пойдут по следу вдогонку. Только безрассудный человек двинется в путь, невзирая на надвигающуюся непогоду, глуп потому что. А зверь умный, он заляжет где-нибудь под ветвями раскидистой ели, свернется калачиком и будет пережидать вьюгу.
Слегка склонившись и опустив голову, насколько это было возможным, Тимофей двигался вперед, рассекая собой ветер, как ледокол рассекает льдины. Время от времени поднимал голову, чтобы посмотреть, в правильном ли направлении держит путь. Вьюга беспощадно стегала лицо ледяными иглами. Впереди не видно ни зги, оглянулся назад – белая пелена стояла колышущейся стеной. Тимофей начал считать шаги и на пятидесятом делал шаг в влево.
– Тимофейка, ты считай вслух шаги, соколик мой ясный, – как будто наяву прозвучали сквозь завывание вьюги бабушкины слова в его голове.
Так говорила бабушка, крепко держа за руку восьмилетнего Тимофейку, когда они шли сквозь густой туман, возвращаясь с болот с полными корзинами колбы[1] и ложечника[2].
– Слеп человек в пути, завсегда вправо уходит мало-помалу, оттого и бродит по кругу. Чтобы нам с тобой по кругу не идти, на полсотенный шаг влево отступай. Да корзину покрепче держи, не потеряй, а то за зря ноги стопчешь.
Часто сбиваясь со счета, как в бреду, плохо соображая, из последних сил Тимофей попытался взобраться на небольшой холмик. Снежный покров под ногами стал шевелиться, перед глазами все поплыло, тело куда-то проваливалось, и сознание покинуло парня.
Тимофей любил сидеть на коленях у бабушки, слушать ее рассказы о лесных и болотных духах. Учила и всегда требовала выполнять покон[3].
– Идешь по ягоды, по грибы, перед тем, как зайти в лес, обязательно напросись.
– Как это – напросись? – спрашивал он, непонимающе заглядывая в темно-карие бабушкины глаза.
– А так: хозяева здешние, овражные там, полевые, лесные, дозвольте зайти во владения ваши. Да поклонись, спинка чай не переломится. А не напросишься, десять раз пройдешь, а на одиннадцатом на ровном месте споткнешься и шею себе сломаешь.
– А если напрошусь? – испуганно спрашивал внук.
– В этом и весь покон, – отвечала бабушка. – Ты тогда навроде своего станешь, все равно что в гости пришел. Но и вести себя должен уважительно, шляпки с грибов ногой да палкой не сбивай, особливо если это мухомор или поганка какая. Ежели набрал полную корзину, более не жадничай, поблагодари хозяина и уходи с миром. С поконом тебя и зверь не тронет, и не заплутаешь, и наберешь то, зачем пришел. Уяснил? – спрашивала бабушка, обнимая любимого внучка, прижимая детскую спинку к своей груди.
Спиной мальчонка чувствовал и стук бабушкино сердца, и тепло от большого тела, и дыхание молочно-травяное с примесью чего-то прелого.
– Не исполнил покон, когда в лес заходил, оттого и волку век укоротил. Головушка твоя