». Для меня к трапу подкатили инвалидное кресло, но я отмахнулся и дошел до микроавтобуса сам, что было непросто. Нас провели через толчею, которая с начала румынской революции считалась таможней, а затем посадили в микроавтобус Национального бюро по туризму, предназначенный для особо важных лиц. Нам предстояла девятимильная поездка до города.
Встречавшая нас Донна Уэкслер из американского посольства показала на два пулевых отверстия в стене, возле которой стоял микроавтобус, но все и думать об этом забыли, когда проезжали по кольцевой развязке, соединяющей аэропорт с шоссе, и доктор Эймсли просто показал в окно.
Вдоль основного проезда, где в обычных условиях стояли бы такси, расположились танки советского образца, длинные стволы которых были направлены в сторону въезда на территорию аэропорта. Шоссе и крышу здания аэропорта обрамляли мешки с песком, а натриевые лампы желтоватым светом освещали каски и оружие солдат-охранников, оставляя в тени их лица. Другие люди – кто в форме регулярной армии, кто в пестрой одежде революционной милиции – спали возле танков. На какое-то мгновение создалась полная иллюзия, будто все дорожки усеяны трупами румын, и я затаил дыхание, медленно выдохнув лишь после того, как один из «трупов» потянулся, а другой закурил сигарету.
– На прошлой неделе они отбили несколько контратак войск режима и сил секуритате, – шепнула Донна Уэкслер. По ее тону было ясно, что для нее это волнующая тема.
Раду Фортуна, маленький человечек, торопливо представленный нам возле аэропорта в качестве гида и уполномоченного переходного правительства, повернулся на своем сиденье и широко улыбнулся, словно его нимало не трогало происходящее.
– Они убивать много секуритате, – громко сказал он, улыбнувшись еще шире. – В три раза больше людей Чаушеску пытались взять аэропорт… В три раза больше их убили.
Уэкслер кивнула и натянуто улыбнулась, явно почувствовав себя не в своей тарелке. Доктор Эймсли перегнулся через проход. Отблеск последней натриевой лампы осветил на несколько секунд его лысину, а потом мы въехали в темноту пустого шоссе.
Я увидел только слабый отсвет улыбки румына во внезапно наступившей темноте.
– Чаушеску конец, да-да, – подтвердил он. – Вы знаете, они взяли его и эту его суку жену в Тырговиште… сделать… как вы это называть?… суд.
Раду Фортуна опять засмеялся, и смех его звучал одновременно и по-детски, и жестоко. Меня слегка знобило. Автобус не отапливался.
– Они делать суд, – продолжал Фортуна, – и прокурор говорить: «Вы оба сумасшедшие?» Понимаете, если Чаушеску и миссис Чаушеску сумасшедшие, тогда, может быть, армия просто отправить их в психушку на сто лет, как делают наши русские друзья. Понимаете? Но Чаушеску говорить: «Что? Что? Сумасшедшие… Как вы сметь! Это грязная провокация!» А его жена, она говорить: «Как вы можете такое говорить Матери вашего народа?» Тогда прокурор говорить: «О’кей, никто из вас не сумасшедший. Вы сами сказать». И тогда солдаты, они тянуть соломинки – так много хотеть это сделать. Потом счастливцы выводить обоих Чаушеску во двор и стреляют им в головы много раз. – Фортуна довольно хохотнул, будто вспомнил любимый анекдот. – Да, режиму конец, – сказал он доктору Эймсли. – Может быть, несколько тысяч секу-ритате, они этого еще не знать и продолжать стрелять в людей, но это скоро закончится. Проблема побольше: что делать с каждым третьим человеком, который шпионить для старого правительства, а?
Фортуна снова хохотнул, и в свете фар неожиданно появившегося встречного армейского грузовика я увидел, как он пожал плечами. Стекла с внутренней стороны начали покрываться изморозью. Руки у меня закоченели, и я почти перестал ощущать пальцы ног в нелепых туфлях, которые надел утром. Когда мы въехали в город, я процарапал дырочку в инее на стекле.
– Я знать, что все вы очень важные люди с Запада, – сказал Раду Фортуна. Изо рта у него – словно покидающая тело душа – вырвалось и поднялось к потолку салона туманное облачко. – Я знать, вы знаменитый западный миллиардер, мистер Вернор Дикон Трент, который платить за этот визит, – он кивком показал на меня, – но я бояться забыть некоторые имена. Донна Уэкслер всех представила.
– Доктор Эймсли от Всемирной Организации Здравоохранения… Отец Майкл О’Рурк представляет здесь одновременно Чикагскую епархию и Фонд спасения детей.
– Ага, хорошо иметь здесь священник, – заметил Фортуна, и в его голосе мне послышалось что-то вроде иронии.
– Доктор Леонард Пэксли, заслуженный профессор Принстонского университета, – продолжала Уэкслер. – Лауреат Нобелевской премии за 1978 год в области экономики…
Фортуна поклонился престарелому лауреату. Пэксли не проронил ни слова во время полета из Франкфурта, а сейчас казался потерянным в необъятном пальто и складках шарфа; он походил на старика, ищущего скамейку в парке.
– Мы приветствовать вас, – сказал Фортуна, – хоть у нас в стране и нет экономики в настоящее время.
– Черт возьми, неужели здесь всегда такой холод? – послышался голос из недр шерстяных складок. Нобелевский лауреат и заслуженный профессор топнул маленькой ножкой. – Холодина