рживая крепкими руками, гидрии с пресной водой. Бытовые хлопоты, указывая на множественность работы, каждый день суетливо выгоняли их из дома. Солнце же вознаграждало женщин за их тяжких труд покрытием тела золотым лоском загара, уподобляя их греческим богиням. Во время ходьбы, ребячливо смеясь, они рассказывали друг другу о семейных перипетиях и детских шалостях, плавно покачивая крупными бедрами. Дуновение южного ветра колыхало светлые женские одеяния, словно заигрывая, но в то же время целомудренно подгоняя их домой.
Мальчик же их не заметил – бесцельно, о чем-то задумавшись, он глядел в безграничную даль лазурного моря. Оно было таким далеким и на него совсем непохожим своими прозрачно-голубыми, небесными водами. Размышления этого ребенка витали под темно-зеленой листвой оливы, которая, любезно раскачиваясь от ветра, даровала ему небольшую тень и приятную прохладу. Его глаза цвета вороньего крыла причудливо гармонировали с его смуглым детским телом, худым от непрерывного роста. Сидя вразвалку на голой земле в тени, мальчик держал в руках небольшой, размером с ладонь, кусочек мягкой терракотовой глины. Казалось, что, нежно и методично мня маленькими подвижными пальцами глину, он предвкушает предстоящие длительные часы сладострастия.
«Ἀριστοκλῆς1!» – послышалось где-то издалека. Это так хорошо знакомое ему с рождения сочетание греческих букв, составляющее его имя, наводило на него тягостное чувство. Он не пошевельнулся и не обернулся, да и не хотелось вовсе, ведь он знал владельца зовущего его голоса и то, что будет сказано им в дальнейшем. На языке вертелось слышанное ранее от друга-ровесника слово ἄπειρον2. Он смаковал слово и так, и эдак, произнося его на разные лады, то медленнее, то быстрее, то отчетливо и речитативно отстукивая ладошкой каждый слог, то мелодично, нежно напевая как кантилену. Оторвав неугодную отрицающую приставку, родилось новое слово, которое принимать ему совсем не хотелось, поэтому он снова лихорадочно и неуклюже прилепил её обратно. Повторяя вновь и вновь загадочный ἄπειρον, смысл слова стал улетучиваться, оставив от себя лишь скромную незримую оболочку, форму из беспорядочных букв. Это навело на мысль о бесконечной череде прожитых дней, похожих один на другой, которые утомляли своей настойчивой последовательностью. Хотелось вырваться из охватывающего его кольца времени и убежать к таинственно манящему морю3, и стремительно плыть, что есть мочи, далеко-далеко в беспредельный мир платоновских идей.
Мир ребенка
Наступил долгожданный воскресный день в тихом швейцарском городке Базеле. Изнурительная работа маклером утомляла Германа, но деваться было некуда, дома его ждали десять детских ладошек, десять глаз, десять маленьких ножек, которые беспрестанно маячили и топали, перебегая, из комнаты в комнату. На самом деле, он очень любил своих детей, таких разных и совсем наивных. Ему доставляло удовольствие видеть, как они схватившись за руки бегают по продолговатой лужайке их дома, как играют в салки, кувыркаются по свежевыкошенной траве, как один, увидев яркую бабочку, тихонько подзывает всех остальных, махнув рукой, взглянуть на неё, как уставши от длительных прыжков и бегов, они садились под ветвями старого дуба, расположенного около дома, и облокотившись спиной к стволу дерева, сладостно опускали ресницы, чтобы дать отдохнуть глазам от яркого солнечного света. Стоило спокойному, теплому женскому голосу прозвучать из окна дома с призывом на ужин, как гурьба ребятишек неслась на перегонки по тропинке домой, как мотыльки собираются темной холодной ночью вокруг источника света.
Захудалый дом, оставленный отцом Германа в наследство сыну, казалось был ровесником дуба, уж больно он стал напоминать хибару, но любовь к этому месту питалась в Германе его сентиментально-детскими воспоминаниями, которые быстро мелькали в зрелом сознании, как причудливые узоры в калейдоскопе. Это наполняло его решимостью и силой, поэтому он трепетно пытался заботиться о полученном еще пятнадцать лет назад наследстве – чинить, обновлять доски, менять кровлю крыши. Хоть заработок Германа был небольшой, но, присущая ему педантичность и бюргерская хозяйственность, делали жизнь его семьи достойной и по-своему прелестной. Такая провинциальная жизнь не знала излишков, богатства, демонстративности городского быта, она была лишена хвастовства, стяжательства и искусственности.
Воскресный день означал для Германа одно – сегодня он может провести его с детьми. Усевшись на испещренном узорами ковре, который надежно укрывал холодные древесные доски, он глазами пробежал по всем этим задумчивым детским лицам. Громкий, по-своему уютный, отцовский голос рисовал перед юными слушателями целые необозримые миры, озвучивая слова из очередной по-детски простой сказки. Дух наивной увлеченности витал в воздухе, шаловливо приоткрывал у некоторых детей их маленькие рты во время приключенческих перипетий. Герману бросалось в глаза, как заинтересованность создавала едва заметные бессознательные движения в этих крохотных тельцах, кто-то сжимал от избыточного волнения ладошки в кулак, кто-то осуждающе и неритмично качал головкой. Казалось, что жизнь в этой богом забытой местности остановилась, и все удалились в