впитывая в себя раскаленный зной автострады, гул лифтов, бесконечность лестниц, напряженную тишину аудитории, хриплость собственного голоса, неровность пульса, привкус железа во рту, запах грозы над городом.. В дачном поселке оказываешься ближе к вечеру. Боишься выпустить наружу эмоции, они уже – не нужны. Просто, бросаешь на сиденье чехол от планшета и удавку галстука, наконец – то освобождая горло.
С хозяином маленькой старой дачи, договариваешься, засучив до локтя рукава пропыленной рубашки. Хорошо, что она серая..
Договариваешься быстро. На удивление быстро. Проворный, сухонький старичок, с глазами цвета выцветшей бирюзы, расплывшимися по рыбьи за тусклыми стеклами огромных линз в массивной «профессорской» оправе быстро проводит тебя по крохотному участку, обсаженному про краям вместо забора яблонями и жимолостью. Впрочем, рядом пусто и тихо: заброшенный участок без строений, с заржавевшим журавлем круглого осыпавшегося колодца в середине. Такой контраст с ухоженным буйством шафрана, роз и флоксов рядом, с журчанием воды в трубах и шлангах, на которые всерьез опасаюсь наступить…
Домик на удивление – большой. Двухэтажное, немного обветшалое изящество резной деревянной коробочки с мансардой, светлой, с пропыленными окнами в темном каркасе отлакированных» мореным дубом» рам на пол – стены, со старинной мебелью: высокой буфетной горкой, круглым столом на изящной ножке, стульями с прямыми отлакированными спинками и пятном потертого шерстяного ковра на полу. В углу, над круглым камином, почти очагом, зеркало и треснувшая ваза, с нарисованной на ней румяной пейзанкой с маком в руке… Такая прелесть. Не подделка, настоящий саксонский фарфор, немного облупившийся. Можно подклеить, отреставрировать…
На столе стоит обыкновенная старая, «сталинская» еще, тонкая и высокая ваза – бутоньерка для одного цветка. В ней свежая роза бледно —желтого цвета. Лепестки не раскрыты.. Дом не кажется заброшенным, запустевшим. В нем витает едва ощутимый аромат увядания. Только начавшийся..
– Как похоронил супругу в прошлом году, так нет здесь мне житья, да и сын зовет к себе, за Волгу, домик там мне с внуком купили.. Если хотите, можно убрать мебель, вещи, соседи интересовались, – чуть растерянно бормочет хозяин, прикасаясь к моему рукаву..
_ Нет, нет, пусть все остается… – улыбаюсь я и думаю про себя: «Хорошее будет добавление к ее коллекции гипсового «антиквариата».
И камин – очаг пригодится. В нем сгорят мои старые тетради с записями и конспектами¸ уже ненужными для работы, длинные листы со столбцами выписанных слов, лексем, морфем, синонимов, омоформ, дифтонгов и монофтонгов. И ей понравится камин. В нем она, наконец, сожжет свое прошлое, то, которое было до меня. Она не хочет, чтобы я читал его. Знал его. Оно – прежде меня. Ее прошлое – с болью, отчаянием, потерями и обретениями, познанием сути себя самой и своего творчества, тайны своей строфы и ее загадок.. Я знаю, что из всех этих обрывочных новелл и каждодневных изящных записей могла бы выйти отличная книга, но разве ее можно убедить сохранить то, что она желает забыть? Так неистово. Упорно. Упрямо. Я могу понять ее. Отчасти. Она желает забыть, потому что в этом прошлом таилось и спало начало ее болезни, отнимающей силы теперь, толкающей ее в истоки страха, как у едва появившегося на свет младенца, робеющего перед миром.. Она не хочет возвращаться в этот ползучий страх. И я не пущу ее туда. Ни за что и никогда. Встряхиваю головой, силясь освободиться от мыслей, оглядываюсь в поисках хозяина. Ах, да, он давно ушел, получив хороший задаток. Более, чем хороший. Документы оформим завтра, в дачной управе, где постоянно сидит толстая дама средних лет, в выцветшей соломенной шляпе – канотье, свободной цветастой тунике, полосатых шортах, и «булыжным» жемчугом на загорелой, оплывшей, бороздчатой шее, сонно жующая нескончаемое яблоко. Когда я увидел моего» кофейного фея» впервые, на ее гибкой шейке тоже было жемчужное ожерелье, но оно лишь неслышно, тонко, нежно подчеркивало ее хрупкость и воздушность.
…Она сидела перед окном, в раме вечерних, плывущих, очень низко плывущих, февральских туч и туго спеленатого небом заката с красноватыми брызгами зари. Шторы были не задернуты, и, войдя в распахнутые двери, я оторопел от увиденного… Нежданного. Неожиданного.
Одна ее крохотная ножка была с тщательностью обута в изящный, кожаный босоножек, другая – нет. Она покачивала ею тихонько, неслышно, переворачивая страницы какой то книги, склонив голову к плечу, и то и дело прикасаясь к жемчужным бусинам на шее, словно они мешали ей.
Пожимая ее теплую, мягкую руку с длинными артистическими пальцами и сильной ладонью с двумя мозолистыми бугорками от строгих изящных колец, среди которых тогда не было – обручального, отвечая на ее приветствие, сказанное мягко и как то тепло и сердечно, я уже понимал, что никуда не уйду отсюда. Ни сегодня. Ни завтра. Ни через сотню лет. Ибо мое сердце сразу, моментально, гибельно и прочно, упало к ее ногам, не замедляя ритма, как испуганный заяц, и билось прямо перед крохотными пальчиками в тонком прозрачном капроновом чулке, с крохотной дырочкой на шве…
Да – да, я понял тотчас же, бесповоротно,