не ко всей, а лишь к так называемой художественной прозе. Что было замечательного, какие тенденции, на мой взгляд, прослеживаются, какие параллели напрашиваются…
Человеческий календарь, это, конечно, условность. Природа живет по своему календарю, да и общество вроде бы не должно в своем движении опираться на годы и десятилетия. И если кто-то заявит: «С такого-то первого января начинаем жить так-то и так-то», – вряд ли его послушают.
С другой стороны, есть рубежи и вехи, часто совпадающие с календарными таблицами. И развитие литературы здесь не исключение.
Наступление 1990-х в литературе совпали с революционными (резкими, коренными) изменениями в общественно-политической жизни страны. Естественно, литература изменилась – мейнстримом стало то, что совсем недавно находилось в андеграунде. Начался карнавал слов и смыслов, экспериментов, бесконечных вариаций историй про Золушку, богатырей, Кащеев; прошлое высмеивалось и отменялось… Позже этот период получил название «десятилетие постмодернизма».
Из «серьезного», повествующего о позднесоветском и раннем постсоветском времени, вспоминаются из 90-х единичные произведения: «Время ночь» Людмилы Петрушевской, «Рождение» Алексея Варламова, произведения Бориса Екимова и Олега Павлова, «Дурочка» Светланы Василенко, несколько рассказов Валентина Распутина…
Предновогодний день 1999-го ознаменовался приходом нового, в то время молодого, президента, который очень быстро дал понять, что во всех отношениях настроен всерьез. В 2000-м появилась премия «Дебют», в 2001-м возник Форум молодых писателей. Благодаря им оказалось, что в России немало двадцати-, тридцатилетних, что пытаются писать о серьезном и всерьез.
Десятилетие прошло под знаком слова «новое» – «новый реализм», «новая искренность». Вошел в литературный обиход термин «человеческий документ»; на страницы журналов, в книжный рынок вернулась социальность. Даже постмодернизм стал крениться к ней: легко сравнить «Чапаев и пустота» (1996) и, на мой взгляд, подытоживший (пусть на скорую руку) 90-е «Generation „П“» Виктора Пелевина; вымученное «Голубое сало» (1999) и свежий, по-настоящему злой «День опричника» (2006) Владимира Сорокина; Борис Акунин, автор развлекательных детективов из дореволюционных времен, ровно в 2000-м вдруг выпустил социально острый сборник «Сказки для Идиотов»…
Нельзя не отметить и волну антиутопий («Эвакуатор» и «ЖД» Дмитрия Быкова, «Маскавская Мекка» Андрея Волоса, «2017» Ольги Славниковой, «2008» Сергея Доренко, «Джаханнам» Юлии Латыниной, «Учебник рисования» Максима Кантора, «Россия: общий вагон» Натальи Ключаревой и так далее). Волна эта захлебнулась как раз в конце десятилетия…
Под каким же знаком прошли 2010-е? Мой ответ ясен уже из названия этой заметки. Попытаюсь обосновать.
Нынче почти не употребляется слово «сочинитель», очень редко всплывает «беллетристика». Почему? Беллетристика, строго говоря, это вся непоэтическая художественная (изящная) литература. Ничего обидного в этом слове как бы нет.
Но еще при Белинском и особенно при Писареве критики начали делить такую литературу на прозу и собственно беллетристику. Деление это до сих пор довольно условно, четких критериев не найдено (да и вряд ли когда либо они найдутся), хотя стало принято называть беллетристикой прозу некоего второго сорта, призванную больше развлекать, чем заставлять думать и сочувствовать, а прозу первого сорта – «серьезной литературой».
Для меня в слове «беллетристика» ничего уничижительного нет. Но под ней я понимаю ту прозу, где в достоверность происходящего мне не верится, где больше фантазии автора, чем реальной, документальной основы. Где автор видит главной целью именно изящность.
Конечно, фантазия – понятие широкое, и без фантазии трудно составить даже заявление в какое-нибудь учреждение, а тем более написать мемуары, художественное же произведение попросту невозможно. Дело, наверное, в дозировке фантазии, в ее свойствах. (Некоторые книги Беляева, Ефремова, Стругацких, отнесенные к фантастике, для меня – реализм.)
Наверное, много значит язык, интонация произведения. В прозе, как мне кажется, он не то чтобы более сложный, а – серьезный. С первого абзаца читатель должен понять, что дальше его будут не столько развлекать, сколько делиться сокровенным и важным. Лезть читателю в душу. Беллетристика как правило в душу не лезет, она нацелена на другие органы…
И в 1990, и в 2000-е, ее, беллетристики было куда больше авангарда, постмодернизма, нового реализма, человеческих документов. Ее, наверное, больше всегда. Дело в качестве. И 2010-е продемонстрировали, что качество русской беллетристики стало очень высоким.
На заре десятилетия вышел роман Дмитрия Данилова «Горизонтальное положение» – пиковое и одновременно итоговое произведение нового реализма. Дальше по этому пути двигаться уже, кажется, некуда. (Хотя движение продолжается, но это движение скорее по кругу, что, к сожалению, демонстрируют новые повести и рассказы Ильи Кочергина.)
Сами новые реалисты в большинстве своем переключились на поиск других путей: «Черная обезьяна» Захара Прилепина, в которой примерно поровну новой искренности (сцены героя в родной квартире) и беллетристики (новеллы