ерекладных до Владивостока, и на ближайшем пароме дойду до славного берега моей родной Японии, где меня ждет моя нежная и утонченная госпожа У.
Я надеюсь, что в ближайшие дни мое ирреальное существование на задворках российской империи продолжится под плавный скрип вагона и стук колесных пар, и этих нескольких суток мне будет вполне достаточно для того, чтобы собраться с мыслями, насколько это возможно, невзирая на их чудовищный хаос, и с новыми силами вернуться в мою настоящую явь, в которую я всеми силами стремлюсь возвратиться, несмотря на все коварство и изворотливость моего лечащего врача и медперсонала клиники.
Все мое преступление заключается в том, что я пытался быть самим собой – странствующим рыцарем-изгоем, однако же окружавшие меня люди сочли это крайне нелепым и поместили меня в эту клинику, за что, впрочем, я на них нисколько не сержусь, и взираю, насколько это возможно, на всю их нелепую возню с чувством милосердия и сострадания, если не считать пары-тройки срубленных голов, – клянусь, только в пределах необходимой самообороны.
Москва весьма опасный город для японского самурая, как с точки зрения наличия неуправляемых толп бритоголовых молодчиков с цепями, разъезжающих на мотоциклетах, так и с точки зрения работы патрульно-постовой службы полиции. Нереально пройти даже пару шагов, чтобы не возник повод обнажить меч в целях сохранения своего лица.
Я весьма скучаю по госпоже У., которую я полюбил всем сердцем и страстно мечтаю снова ее встретить и провести рядом с ней хотя бы еще пару незабываемых мгновений.
Однако же вы можете заметить, что такое страстное влечение более свойственно пылким неопытным юношам, чем почтенному мужу, каковым, как я надеюсь, ваш покорный слуга стал в последние годы своего существования, на что я могу ответить: да, я таков. В своем сердце я все еще тот пылкий неопытный юноша, каким я был лет двадцать назад, им же я хотел бы остаться и в момент своей смерти, которой я жду с большим нетерпением, возрастающим с каждой секундой моего бытия, ибо таков есть путь изгоя.
В ту славную пору, когда мы были еще совсем детьми, я как-то сопровождал юную госпожу У. на прогулке в лесу близ Эдо, мы разыгрались, и пошел проливной дождь. С мокрой одеждой и волосами мы бежали, шлепая по лужам, комья жидкой грязи летели из под ног во все стороны, госпожа У. с веселым смехом пыталась убежать от меня, но я упрямо следовал по пятам; когда мы, запыхавшиеся, влетели в беседку, я схватил ее за рукав, и когда она резко попыталась вырваться из моих рук, я увидел из открывшегося ворота кимоно ее маленькую, только начинающую наливаться, скромную и трогательную девичью грудь.
Это зрелище потрясло меня до всей глубины души, и я застыл как вкопанный, глядя на это чудо, и казалось, капли дождя застыли прямо в воздухе, слышно лишь было дыханье и громкий стук сердца, я смотрел прямо в глубину ее волшебных зрачков, стояла тишина, лишь капли воды медленно стекали с моего лба, мои зрачки медленно расширились, когда она вдруг обняла меня за шею и подарила робкий поцелуй.
Это прикосновение до сих пор со мной, и этот поцелуй, кажется, по-прежнему горит у меня на устах, моя госпожа, и несмотря на длительную разлуку, я все еще помню этот миг, который потряс все мое бытие…
Спустя несколько лет я начал служить сюзерену за скромную плату в сотню коку риса в год, а моя госпожа совершенно расцвела, и наступил день, когда я узнал, что в скором времени она выходит замуж за богатого чиновника из столицы. Моему отчаянию не было предела, я совершенно не находил себе места, однако в один момент мой суровый внутренний голос сказал мне: «Соберись, Исимура, сейчас совершенно не время поддаваться чувствам, каковы бы они ни были. Твоя судьба предрешена, и ее тоже, вам не суждено быть вместе». Когда я сказал себе так, мое отчаяние, сжав зубы, отступило куда-то в тень, и я изрядно при этом потрудился, срубив мечом почти целую рощу бамбука.
Мы встретились на берегу ручья, стояла поздняя осень, ярко-желтые и багровые листья окружали нас, мы стояли неподвижно в полушаге друг от друга, не в силах вымолвить ни слова, я смотрел в ее побледневшее лицо с опущенными веками глаз, она задрожала и, всхлипнув, бросилась ко мне на грудь, я стоял, обняв ее плачущее тело, из моих глаз не вытекло ни слезинки, но где-то внутри, в моем сердце, что-то очень сильно сжалось, мы стояли, обнявшись, и я думал о том, как было бы чудесно проснуться и понять, что это всего лишь сон…. Спустя несколько минут она села в паланкин, и кортеж тронулся в столицу, а я остался стоять в зарослях у ручья, и белые пушистые хлопья снега, которые начали бесшумно падать на осенний лес, заглушали удалявшиеся шаги носильщиков. Я подумал, что падающий снег говорит мне о том, что наше расставание надолго, не раньше чем до весны… Затем у меня возникла мысль сделать сеппуку, и я даже мысленно представил себе, как кровь фонтаном хлещет из брюшной артерии на снег, и невыносимое наслаждение смерти охватывает всю мою сущность, я лечу куда-то высоко над лесом, вижу удаляющийся паланкин, гору Фудзи, море… Моя рука было схватила рукоять катана, но сучок, треснувший под ногой, вывел меня из транса, и я, собрав дух, медленно пошел к себе на службу…
Вы спросите, как я оказался в Москве со всеми ее причудами, бульварами, таксистами и весьма плотным трафиком?