. Я на балконе, здесь уютно, ноги уже почти не болят.
И он бежал искать маму, на балкон, но всё время попадал в пустые комнаты и ему уже хотелось кричать. Мама была очень красивой и смешливой, мама смеялась совсем рядом, и он проснулся.
Через несколько секунд непонимания кто он, где он, одним мгновением вспомнил, что отдыхает в хорошем пятизвездочном отеле, в Испании. На балконе уснул и не заметил, что уже вовсю жарит солнце, нехорошо это, не обгорел ли? Ощупал лицо, нет ли неприятных ощущений. Неприятных ощущений не было, ожога не было, разве что разогретая кожа. Шезлонги, действительно в этом отеле очень удобные, их можно подстроить под тело, под уставшие ноги. Хотя он уже давно не помнил, как ноги устают. И никуда бежать не надо, не надо искать маму. Мама далеко. И он очень давно не звонил ей, наверное, уже неделю, и она не звонила. Не беспокоит, он просил её не беспокоиться и не беспокоить. Дурак. Высылал ей деньги, нет, не высылал, деньги автоматически маме перечислял банк на её карточку. Он так любил, чтобы всё было удобно. Это тоже было удобно!
А кто смеялся? Он же слышал, что кто-то смеялся и этот смех его разбудил. Осторожно встал, заглянул на соседний балкон и увидел ноги. Ноги были длинные, но полноватые, почти без признаков загара, ноги были слегка отекшими, и он вспомнил разговор, почти не болят. Он ещё раз захотел услышать мамин смех. Позвонил маме и услышал её тихий и почти бесцветный голос:
– Сынок, Сашенька, что случилось? У тебя всё в порядке?
Он долго разговаривал с мамой, рассказывал что-то смешное, пока не услышал её смех, смех был совсем непохожим на смех из его детства или из его сна.
– Что случилось, почему звонишь? Нет Сашенька к тебе не хочу, я роскоши боюсь.
Мама боится роскоши, а могла бы жить красиво, она сама говорила, жить надо красиво. Специально возила подростком в Москву и Ленинград, по музеям, картинным галереям, театрам.
И совсем робкое:
‒ Может соберешься, приедешь? А Таня приезжает, ты помнишь Таню. С соседней улицы. Она такая шикарная стала, богатая. Всем богатая, и телом, и косой, и ростом, всем! Вы вроде даже дружили.
У Александра заныло сердце, он не хотел вспоминать Таню, а Надю вспомнил с гневной тоской. Надя была бедной, и телом, и косой, и росточком, совсем бедненькой, но его так умиляли её костлявые коленки. А Надя их прятала и долго ругалась с редакторами глянцевых журналов, если в журналах появлялись снимки с её неотфотошопленными ногами. Надя была красавица, с интеллектуальным узким лицом и глубоким сильным голосом. Известная певица. А ещё у Нади был вздорный характер, на который Александр не обращал внимания, но тонкие костлявые ноги с узкой щиколоткой и острыми коленками, приводили его в умилительный восторг. Вчера Надя его бросила. Он об этом забыл и вот только сейчас вспомнил. А ещё вспомнил, что он её для этого и привез сюда, в Барселону.
Отчего он её вспомнил? Ах да, он вспомнил что когда-то любил. Таню любил, так нежно, так яростно, так сильно, что мутнело в голове, таяло сердце, и ему ничего не было нужно, только чтобы она была рядом и тогда, рядом с ней, мир становился невыносимо прекрасным, вечным, мощным и понятным.
Вот почему он вспомнил Надю. Вспомнил про любовь и поэтому вспомнил Надю. Считалось, что он любит Надю. По-своему, но любит. А почему по-своему? Ах да! Это же Надя так говорила, ты меня любишь по-своему.
То, что он любил Таню он забыл. Постарался забыть и забыл. Он даже не помнит её лицо. Помнил только её фигуру, тонкую, высокую, с копной смоляных кудрей, а лицо забыл. Хотел забыть и забыл. И боль забыл. Так крепко забыл, что не вспоминал двадцать лет, или сколько там прошло? Девятнадцать лет, семь месяцев и двадцать дней, вот сколько прошло. Ничего не помнил, ни Таню, ни её лицо, только взгляд. Как же причудлива человеческая память, взгляд он помнит, а глаза не помнит. Ничего не помнит. Только боль.
Почему они расстались? Он начал вспоминать. Она что-то ему сказала, он что-то ответил, а она встала, долго и пристально на него смотрела и сказала, он хорошо запомнил, что она ему сказала:
– Не приближайся ко мне. Никогда.
Он помнил эти её слова. Всю жизнь помнил. И её взгляд, наполненный болью и презрением. Это только сейчас он понял этот взгляд, вот сейчас, секунду назад, а тогда совсем не понимал, а почему она сказала такое, и почему смотрела с болью и презрением не понимал. И сейчас не понимает.
Да он, собственно, и не вспоминал никогда, о чем они разговаривали. Он только помнил захлестывающее до краев горе, боль непреходящую. Он помнил, как она уходила, как споткнулась и чуть не упала. И ещё он помнил стон, дикий стон, как протяжный вой волчицы через несколько секунд после того, как скрылась за поворотом её стройная, высокая фигура. А он не мог за ней побежать, не мог посмотреть кому так больно, кто так стонет, что там, за поворотом случилось и жива ли Таня. Совсем не мог, у него отнялись ноги от горя и обиды. Он только звал её. Пока совсем не охрип. Так и нашла его мама, бессильно сидящим на лавочке.
Его увезли лечиться в Москву. Опять в Москву, как в детстве, в клинику неврологических заболеваний. Или как она там называлась? Он пошел через неделю и даже успел поступить в институт,