необработанных валунов. Строили их через городские овраги с быстрыми ручьями на дне кто хотел и как хотел. Оттого и соединяли они склоны трёх холмов на разной высоте, иногда крест-накрест или прямо друг над другом. Вершину каждого холма венчала крепость-корона: королевский дворец, монастырь Святого Стефана, замок вечно мятежных Ставров.
Но то было до войны. Теперь же на месте снесённого замка виднелась куча битого камня, из которого торчали бурые стебли бурьяна. Над бурьяном гордо развевался королевский штандарт, ибо в уцелевших подвалах размещалась городская тюрьма.
Вместо висячих мостов болтались обрывки ржавых цепей. Мост Шести Огней взорвали со всеми его домами, лавками и шестью знаменитыми на весь свет масляными светильниками.
Досталось и городской стене. Столицу брали приступом столько раз, что даже немногочисленные уцелевшие старожилы сбились со счёта. Кто говорил десять, а кто – двенадцать. Внутри стен добрые горожане тоже не сидели сложа руки: улица шла на улицу, один высокий род на другой. Иногда, объединившись, всем скопом штурмовали королевский дворец, занятый очередной временно победившей шайкой заговорщиков (она же отряд благородных освободителей).
Однако нынче всё успокоилось. Как это случилось, никто объяснить не мог. Соперники, яростно рвавшиеся к власти, то ли перебили друг друга, то ли скончались без посторонней помощи во время мора, освободив разрушенный дворец и еле живую столицу для нового короля.
Король явился по западной дороге с небольшим войском. Был он родом из Остзее, но по крови здешний, из старой династии. Поговаривали, что его отыскал и с корнем вырвал из родного скромного поместья остзейский император Чарлониус, желавший подмять под себя пусть разорённую, но весьма богатую рудами и лесом страну. Но сопротивляться никто не стал. Сил не было, да и вождей подходящих не нашлось. Всё же по крови настоящий Остравский. Может, порядок наведёт. И верно, для начала худо-бедно привели в порядок дворец, заделали дыры в городской стене, поставили у ворот стражу и стали жить дальше.
Ястреб качнул крыльями, заходя на следующий круг. Голуби не показывались.
Осенняя морось висела на городских трубах, цеплялась за стены и башни, скрывала лесистые холмы, за которыми, сливаясь из двух притоков, начиналась великая Либава, сыпалась на ведущие к городу дороги. Дорог было три.
По северной споро катился крытый возок, запряжённый шестернёй цугом. Возок сопровождали трое конных, заляпанные грязью по самые брови.
По западной, по ступицу увязая в той же грязи, тащилась повозка с парусиновым верхом, увлекаемая вперёд конём добрым, но уже в летах, степенным и многое повидавшим. Парусину украшали рисунки и надписи, от времени, солнца и непогоды давно превратившиеся в ряд выцветших пятен. На козлах, уныло сгорбившись, сидел здоровенный дядя, закутанный в почерневший от дождя суконный плащ. Сзади из-под парусины печально высовывалась лохматая собачья морда.
По южной дороге, вдоль мутной от осенних дождей Либавы нервно подпрыгивала на новомодных рессорах изящная карета с настоящими стеклянными окнами. Лошади, правда, были плоховаты, из тех, что дают проезжающим на почтовых станциях. В правом окне сквозь брызги грязи виднелась тоскливо приплюснутая к стеклу детская физиономия.
Карета достигла города первой. Скрипя рессорами, она прохлюпала по шатким плотам – понтонам, заменившим разрушенный Либавский мост. Из поднятого окошка высунулась рука в щегольской перчатке, предъявляя охране южных ворот свиток с королевской печатью. Свиток особого впечатления не произвёл. Пришлось добавить к нему горсть медных монет. Только тогда южные ворота благополучно отворились. Нежный экипаж, содрогаясь от отвращения, когда изящные колеса соприкасались с разбитой столичной мостовой, принялся кружить по улицам, карабкаясь на монастырский холм.
Добравшись до ворот монастыря, которые доказали свою прочность, выдержав несчётное количество осад, каретка вздрогнула в последний раз и остановилась. Возница, под плащом которого обнаружились сбившийся набок пудреный парик и запачканная ливрея, соскочил с козел и распахнул дверцу. Экипаж покинул холёный господин лет скорее пожилых, чем средних, и помог выбраться высокой даме весьма красивой наружности. Дама ёжилась, подбирала пышную юбку, куталась в помятый шерстяной плащ, брезгливо переступала по грязным плитам мостовой тонкими красными каблучками.
– Эже-ен! – с капризной нежностью протянула она. – Поторопись. Не держи нас на холоде.
Из кареты нехотя вылез мальчик, ещё не подросток, но уже не ребёнок. Дорожный плащ был ему короток, детский костюмчик чёрного бархата явно мал. Запястья торчали из рукавов, штаны не скрывали костлявых коленок, обтянутых простыми нитяными чулками.
Мальчик поднял взлохмаченную белую голову, поглядел на ворота, на стену красного кирпича, на ястреба, кружившего над высоким шпилем.
– Ну вот, мой юный друг, – сказал солидный господин бодрым сдобным голосом, – это и есть приют юношества, знаменитая Монастырская Академия. Чудом уцелела во время войны и не поступилась ни единым из своих принципов. Учиться здесь – большая честь. К счастью, моё положение позволило