и ее древность напрямую коррелирует с, скажем так, фундаментальностью многих ее мотивов, например, очень интересен исходный Мир Хаоса с последующим расщеплением его на человеческую землю и божественное небо, но можно вспомнить еще и единство макрокосма и микрокосма, которое выражается, в частности, в начале мира через тело первочеловека… имя Пань-Гу вам о чем-нибудь говорит?
– Ну так, пересекались пару раз по молодости, – ответил Моро с ноткой ностальгии в голосе, зевнул. – Были люди в наше время.
Ван-И усмехнулся, возвел глаза к небу, а Куннэй почти была уверена, что Моро вовсе и не шутит.
Они покинули оранжерею, когда всем троим ощутимо захотелось есть, а на стеклянный купол упали тяжелые первые капли дождя.
***
Под самой крышей был зал, основательный, обитый серым сукном, с тремя рядами по пять широких кресел из железа, синтепона и скользко-красного кожзама. Болтами прикручены ножки, болтами же – проектор к косому мансардному потолку, по которому тихо-тихо, уютно барабанил дождь…
– Да уж, давно я тут не был. Ловко ты все-таки все тут устроил, прям кинотеатр. Так же нужно будет сделать. Как-нибудь. – Ван опустил сиденье кресла и сел в первый ряд, пошевелил плечами, устраиваясь поудобнее.
Куннэй вздохнула: она знала это «как-нибудь». Пока ни одно такое «как-нибудь» еще не настало, ни разу.
– Не усни только.
– Да не… – отмахнулся Ван, хотя он, конечно, прекрасно знал, что уснет.
Куннэй села рядом, а Моро – по левую руку от нее, так что она слышала его спокойное теплое дыхание. Он сжалась, хотела пересесть, но не стала: Ван-И мог не так понять. Бедный, милый Ван-И… В голове теснились мысли, одна страннее другой. И эхом все отдавалось и отдавалось в ушах:
Ты хотела – я дал. Не надо усложнять простое.
– Не надо усложнять… – шепотом проговорила она.
– Что?
– Прости, что-то мысли вслух. Кстати, а что мы вообще смотрим? Какой-то, ну, фильм? Вы говорили про какую-то осень?
Звонко цокнул языком Моро, сказал:
– Весну. И никаких посторонних мыслей в этом зале.
Куннэй на секунду захлестнула злоба: да как он может говорить ей такое, говорить такое теперь! Теперь, когда…
– Никаких посторонних мыслей. Иначе ничего не поймешь.
– А так уж обязательно понимать?
– Да.
Куннэй медленно кивнула: проще было не спорить. Сидеть тихо, переждать, перетерпеть. Секунда – погас свет и на стене отчего-то знакомо и тоскливо полетел черный на сером небе косяк журавлей. Стеклянно ударила нота рояля, человек в серых пальцах растер серую же почку вербы. Куннэй посмотрела на Вана: на линзах его очков снова летели журавли, скрывая его глаза. Почему-то ей показалось это забавным и трогательным.
Поверх шороха прокручиваемой пленки («Пленки?» – Куннэй запрокинула голову, туда, где в полумраке мельтешил блик на черном, лаковом теле проектора. На двух бобинах, на объективе… – «Да, пленки») наложился голос:
–