снова раскрыл книгу, устроился поудобнее, двигая плечами и сказал вполголоса:
– Люблю тебя, солнце.
«И я тебя», – механически хотела ответить Куннэй, но не стала.
– Какой ты, однако, – сказала она вместе этого и отвернулась, снова смотрела в окно. – Знаешь, а это скучно: я знаю тебя лет пять уже, а комплимент у тебя один и самый банальный, «солнце» это… хотя, может, это в тебе и хорошо.
Ван-И оторвался от книги, снова перевел взгляд на нее: глаза его еще немного потеплели. Он любил ее, сильно любил.
«Может, это-то в тебе и скучно», – подумала Куннэй, от этой мысли ей стало холодно, тоскливо. Она сильнее запахнула дорожную куртку из оленьей шкуры, сжала в руках подвеску на шее: маленького безглазого костяного идола.
«Почему безглазый?» – когда-то давно спросил у нее Ван-И.
«В неведении счастье», – ответила она тогда.
– Слушай…
– Что такое, солнце?
– Да я вот думаю… Может, тебе стоило одному поехать? Все-таки он твой друг, а я… я ему никакая не подруга. Наверное, я вам только мешать буду: я же тебя знаю, не можешь не думать о том, хорошо ли мне, интересно ли мне, а я… я не знаю, будет ли мне там хорошо. Да и… – она замолчала. За окном плавно приблизилась и ушла назад линия электропередач.
Такая ровная, такая мертвенно-гудящая линия электропередач.
– Что «да и»? Слушай, не стоит твоих переживаний: как говорится, друг моего друга мне друг, так что ты ему понравишься, верно я говорю? И он тебе… пусть он и немного, эм-м, своеобразный, но он очень хороший человек. Очень.
Куннэй заправила за ухо выпавшую черно-лаковую прядь, посмотрела на Ван-И, стараясь понять, серьезен он или нет: лицо его было спокойно.
– Знаешь, про тебя брат тоже когда-то сказал «очень хороший человек», хотя вот про «своеобразность» тогда ни слова не было – уже страшно!
– Еще бы, – усмехнулся, придвинул закладку к корешку книги. – Во мне никакой своеобразности. Но про «хорошего» твой брат не соврал.
– Дурачок ты, – махнула рукой Куннэй и отвернулась.
Она прижалась щекой к металлической раме окна, стараясь не думать, не пускать в душу топтавшуюся на периферии сознания тревогу, и вскоре провалилась в сон.
***
Ей снился Дракон.
Вокруг был холод и лес, сотни и сотни одинаковых елей с одинаковыми укрытыми снегом ветвями, тяжелыми от снега, а под ногами – обгоревшие кости. Многие кости, черепа коров, черепа разных, бесчисленных птиц и, наконец, черепа людей. Собственное сердце гулом отдавалось в ее ушах, дрожали руки, но по какому-то наваждению, непреодолимой воле сна она тянула руки к хищно, медленно двигавшимся ноздрям, к нервно дрожавшей, до боли в глазах блестевшей чешуе дракона, застывшего в пяти шагах от нее. От блеска на глаза Куннэй наворачивались слезы, одна за другой, они морозно обжигали щеки, стекая, собирались на подбородке. Она часто моргала, но никак не могла толком разглядеть его.
Иди за мной, будь моей гостьей.
– Как