ть – с другой. Да, работы русским предстоит много, город надо приводить в надлежащий вид.
Пройдя километра два по Невскому, я решил завернуть на набережную канала Грибоедова (был такой русский писатель и дипломат), где продают разные народные сувениры; здесь я задержался и накупил свистулек и две матрешки. Затем пошел в Екатерининский сад: там собираются уличные художники. Они бывают в саду и по будням, но в воскресенье их особенно много. Еще больше зевак и туристов. Захотелось посмотреть на работы питерских живописцев. Промелькнула мысль: «Почему бы не сделать свой портрет? Будет отличная память о северной столице России».
Иду, присматриваюсь к портретистам и их работам. Кому-то из них удается схватить «натуру», кому-то не очень. Около художника-шаржиста ажиотаж. Мне такая манера рисования не нравится, однако собравшиеся, видимо, не разделяют моего мнения: очередь «за портретами» и бесшабашное настроение, визги и пляски окружающих привлекают остальных прохожих. Надо сказать, что парень рисует лихо! И шаржи выходят милыми, смешными и необидными.
Прохожу дальше. Слышу английский язык. Американцы. Их манеру разговаривать и своеобразный (не британский) акцент я хорошо знаю. Молодой американец позирует художнице. Переговаривается со своей спутницей, стоящей напротив. Она заглядывает через плечо художницы, причмокивает языком и показывает большой палец вверх. Ей нравится, как девушка рисует. Мне тоже нравится.
Я останавливаюсь. Наблюдаю, как она работает. Смотрю на портрет и на «натуру». Сходство потрясающее. Но есть еще что-то в портрете, кроме сходства. Какая-то магия. Наконец, я обращаю внимания на саму девушку-художницу. И уже не могу оторвать от нее взгляд. Она не все время рисует, иногда задумывается и так мило наклоняет голову, как будто размышляет: так взмахнуть кисточкой или эдак. Потом снова рисует, покусывая нижнюю губу.
Charmante! Très charmante!
Не могу сказать, что она красавица. Очень приятная, да. Но в России столько красивых женских лиц! Глаза разбегаются… одна другой краше. Эта совсем другая: трогательная в своей простоте. Зеленоглазая русая девушка с типично славянским лицом. И талантливая. Таким, каким она увидела американца, это… я бы сказал, что она вытащила из него все потаенное. Он смешлив – а на портрете глаза отчего-то грустят, и полуулыбка намекает, что «натурщик» на самом деле не так-то прост и открыт, каким хочет казаться. У американца светлые вьющиеся волосы до плеч – а на портрете шевелюра темнее и короче. В общем, американец получился красивым, эффектным и скрытным.
Когда он увидел свой портрет, он даже как-то растерялся, сказал девушке, что она не только талантливый художник, но и хороший психолог. Она не совсем поняла его быструю американскую речь, наверное, восприняла его слова не как похвалу, а как недовольство и расстроилась. Но он заверил ее, что очень доволен, и добавил к оговоренной сумме чаевые.
Пока они разговаривали, я уселся на стул для натурщиков. Интересно, каким она увидит меня?
– О, француз! – засмеялась девушка. – Вчера у меня уже был француз. Из Бордо. А вы откуда?
– Я бретонец. Но сейчас живу в Париже. А вы прилично говорите по-французски.
– Учила в школе. Потом выбрала французский в институте. Но, знаете, я все равно путаюсь в артиклях, – она смеялась, – и еще м-м-м… как сказать… вот, например, кисточка, – она подняла кисточку, которой рисовала портреты, – у нас женского рода, а у вас мужского. Или, вот, полотно. У нас среднего рода, а у вас женского, – она снова рассмеялась. – Еще картина. Ну вот скажите, как может быть картина мужского рода? А? «Ан табло»! У вас «табло» – картина – мужского рода. Это же невозможно запомнить.
– Но вы отлично справляетесь.
– Приходится.
Я все время улыбался. Мои губы были как будто натянуты к ушам. Мне так нравился ее милый разговор!
– Так… – она задумалась. – Для вас черный цвет не подойдет. Пожалуй, коричневый! Да, это будет в самый раз.
– А как называется техника, в которой вы рисуете?
– Су-ухая кисть… – протянула она медленно. Она уже начала набрасывать контуры, и я понял, что дальнейшие вопросы будут ее отвлекать.
Пока она рисовала, пришло осознание: я влюбляюсь в эту русскую художницу. И понимаю, что хочу ее забрать с собой во Францию, хочу с ней жить, иметь детей. Не знаю, обрадуется ли Филипп, родители… Но это не имеет значения. Любой ценой! Она мне нужна.
«Послушай, дружище… – ворчал мой внутренний голос. – Ты готов жениться на незнакомке?» – «Почему нет? – отвечал я ему. – Что в этом плохого?» – «Но ты ничего о ней не знаешь». – «Я узнаю». – «Она тоже ничего о тебе не знает. У тебя сын и… тяготеет странная смерть Амели. Ты не справишься». – «Ах, оставь!» – «А как же Амели? Она всегда с тобой…» – «Прошло пять лет. Пора начинать новую жизнь».
Так я вел диалог сам с собой, пока она рисовала мой портрет.
– Как вас зовут, мадемуазель?
– Анна, – просто ответила она, прикусив губу и сосредоточившись над какой-то деталью.
А между тем около нас проходили люди и обязательно задерживались, поглядывая на