инциального розлива, не дать выйти из-под контроля и повиновенья… да, чтобы не взбрыкнул сдуру какой-нибудь застрявший в идеологическом маразме живчик и не поднял из праха, не взял на себя всю полноту власти здешней, об этом особо предупредили его из центра, ибо прецеденты уже кое-где есть – поправимые, само собой, но есть. Дожать, не дать им, профанам, выскочить из колеи назначенной – и важным дураком записным, на донельзя засоренной комсомольско-партийной ниве возросшим, и тем, кто поумней, подлей: удобней нет момента, и надо использовать его до конца, успеть сгрести упавшие к ногам плоды – как на подбор гнилье, любо-дорого посмотреть…
И дни стояли как нарочно тусклые, один на другой похожие, нежаркие под осень и с пылью всепроникающей, провинциальной скукой, мало-таки чем отличимой от тоски, – в самый раз для праздника, всем чужим, всему этому тягостному, обрыдлому обыванию неведомого.
Он сидел в пригороде, прозванном из-за растянутых всяких коммуникаций Кишкой, на безнадзорном телефоне, с ним же под боком и спал; и увязывал все со всем, наводил смычку с другими такими же, как он, узловыми, чтоб разнобоя не было, дважды выходил на центрового даже, и под конец четырех этих дней как-то по-хорошему устал… Нет, связалась все-таки в дело, вотворилась в результат вся та долгая в поколениях, невидная и не всегда понятная даже и мало-мальски посвященным работа – в оглушительный, да, результат, в обвал негласный и полный, это в пору-то гласности, приемничек «Сони» в изголовье, на забугорные волны настроенный, это сполна подтверждал, и не только простаки-исполнители, но и тертые административные зубры растерялись, растопырились заизвесткованными извилинами и не вякнули даже, все-то рычаги в руках имеючи, а где-то и подсуетились уже, подыграть успели… Потянулся, наконец, за столом – «блажен, кто посетил сей мир!» – хотел в щербатую эмалированную кружку остатки коньяка плеснуть, но раздумал, бутылку запрокинул – из горла в горло, так-то оно полней как-то, значимей.
День за окном ипподромной контры давно за середину свою перевалил, и все скудно, смутно в нем было, бесцветно, как и среди людей. Остальное мог он завтра-послезавтра добрать – и не отсюда, осточертела конторка с полудохлыми изжелтевшими, чужеродными в притобольской степи сосенками в бурьяне палисадника, кушетка засаленная с вонючей подушкой, русская мухота, сухомять… Не залез кто на линию, случаем, на номер? Поручить все же проверить, благо есть кому. И еще один номер набрал – надеясь, что последний ныне, отмашку дал: «Ты? Отбой, Анатоль, на сегодня все. Запускай мероприятие немедля – кровя кипят!.. По первой категории, высшая – потом, во благовремени. Да, там же… чисто же. И колеса организуй, на выезде через часок буду».
И на выезд когда шел, то все оглядывал окрестности и бледное, состаревшее в суховеях небо над вершинами поредевшими осокорей, какими обсажена была дорога, и уже точилась с них, квелых на сухость и осень, стекала помалу листва, то белым, то бледненьким желтым пятная подножья. Дни оглядывал эти, сокрушившие несокрушимое, казалось, чугунноногое, тоже листками календаря отрывного опавшие уже: дни как дни, и что ей время, природе, девяносто ли первый этот или близкий уже, окончательно победный миллениум? Она самодостаточна и, по сути, трансцендентна человеку, бесстрастно и вполне безмозгло величава – да, по ту сторону смысла человеческого, всего лишь механизм, притворившийся организмом; и устрой человек ей тут хорошенькую какую-нибудь встряску вроде ядерной зимы, а себе гарантированный кирдык, ей это – сморгнуть. Одной обителью меньше ли, больше – равно примет, очей не затуманив, не озаботив праздного вовек чела. У человека же и праздники с бедами, и сама жизнь – свои, от нее зависимые, но и бесконечно далекие, и если она, ставшая самым первым и нагляднейшим воплощеньем мачехи, хоть как-то откликается опосредованно на них, то разве что уровнем адреналина в крови – которого преизбыток он чувствовал сейчас в себе…
Оглядывал, будто впервые примеривался по всему вокруг, а более всего к лежащему за горизонтом этого скудного бытия, еще одну цитатку за хвост поймал, песенную теперь, вовсе уж придурковатую: и все вокруг мое?! И блажь наехала, свернул на полянку какую-то, лужайку с еще не совсем пересохшей, робко зеленевшей, ромашником тонконогим пестревшей травой, и завалился, стесняться не желая двоих идущих следом по дороге работяг, руки забросил за голову, ноги раскинул и никак не дремотные глаза прикрыл… а недурно, оказывается, хозяином быть всего – вовсе даже недурственно!
И в городе более чем буднично было все и как-то малолюдней обычного, показалось, приглушенней, а пешеходы неприкаянней, там-сям розно мельтеша, не пытаясь даже хоть отчасти заполнить собою рукотворные прорехи и пустоты меж камня и бетона, роковой, вечный недострой свой. Одним таким давно расчищенным от частных домишек красноглинным пустырем пространным и пошел напрямую он, отпустив машину, мимо заглохшей теперь на краю его стройки; и забавно видеть было нескольких не просто проходящих, но гуляющих именно между кучек натащенного уже всякого хлама и гниющего домашнего мусора сограждан с детенышами, колясками, с собачками тоже. Это надо на чем-то весьма существенном сдвинуться по фазе, чтобы здесь – гулять… И сдвинуты, сдвинулись – по своеобычному парадоксу оставшись на месте лежать. А под лежачий этот камень только дерьмо