ад высокой стеной принимались кивать, словно бы говоря: «Будь у нас такое желание, мы поведали бы вам превосходнейшие секреты». И коровяк, росший возле ворот, чуть не подпрыгивал, стремясь достать до замочной скважины, сквозь которую ему стало бы видно, что творится внутри. Если бы он действительно смог однажды июньским днем вдруг резко взмыть вверх, как бобовый стебель из сказки, и достигнуть желанной цели, ему открылось бы сколь забавное, столь и привлекательное зрелище: у кого-то намечался праздник.
От ворот к крыльцу шла широкая, вымощенная плитами из темного камня дорожка. Кусты по обеим ее сторонам сверху сошлись, а внизу их заполонили разнообразные дикорастущие цветы вперемешку с сорными травами, и походило это пространство на летний зал, стены которого украшены превосходными гобеленами. В центре дорожки виднелся стол из доски, подпертой двумя деревяшками и покрытой весьма потрепанным клетчатым платком. На нем с большой элегантностью был расставлен миниатюрный чайный сервиз. Истины ради стоит отметить, что чайник утратил носик, молочник – ручку, крышка у сахарницы отсутствовала, чашки и блюдца потрескались и обкололись, но разве вежливые гости обращают внимание на подобные мелочи? А пригласили на этот праздник гостей исключительно вежливых.
Слева и справа от крыльца стояло по скамейке, и здесь любому глазу, подглядывавшему сквозь вышеупомянутую замочную скважину, предстала бы картина весьма занимательная. На левой скамейке лежали семь кукол, на правой – шесть, и столь разнообразными гримасами были искажены их лица в зависимости от количества изъянов, полученных в процессе краткого или длительного использования, и грязи, приставшей к ним, что напрашивалась вполне естественная догадка: это кукольная больница, и пациентам вскорости предстоит чаепитие. Но налети вдруг ветер и подними над куклами то, чем их укрыли до самых голов, вы с грустью бы убедились, насколько ложные представления о действительности складываются на основании слишком скоропалительных выводов.
Никакой больницы и никаких пациентов. Куклы лежали полностью одетые и совершенно готовые к празднику, попросту отдыхая перед его началом.
Другая деталь озадачила бы любого, кто незнаком с повадками и обычаями кукол. Четырнадцатая кукла – девочка с тряпичным телом и фарфоровой головой – висела на входной двери на ржавом дверном молотке. Блестящие ее светлые кудри увенчивала гирлянда из крохотных цветов, над головой колыхалась веточка лиловой сирени, тонкую изящную фигурку облегало желтое платье из набивного ситца, щедро украшенное красными фланелевыми воланами, синие ботиночки на ногах если не самым изящным, то уж определенно дружелюбным образом развернулись друг к другу мысками. Любое юное сердце, способное сострадать, сжалось бы от сочувствия и замешательства. Почему, ох, почему столь прекрасная куколка оказалась обречена на повешение? Отчего на нее так таращатся тринадцать сородичей? Казнь преступницы повергла их наземь от ужаса? Или она совсем не преступница, а их идол и ей принято поклоняться лежа? Ни то ни другое, друзья мои. Эту куклу-блондинку звали Белинда. Место на двери считалось самым почетным. И висела она там сейчас в честь седьмого своего дня рождения – великого события, по поводу которого вскорости должен был состояться праздник. Все, конечно же, ждали приглашения к праздничному столу, но отличались до того безупречным воспитанием, что ни один из двадцати семи глаз ни разу не повернулся в ту сторону. Именно двадцати семи, так как с гарусного лица голландца Ганса одна черная бусинка-глаз потерялась. И восхищенные взгляды всех чинно лежащих рядами кукол были направлены исключительно на Белинду. Радость и гордость до того распирали ее набитую опилками грудь, что едва не лопались швы, и она, не в силах сдержать эмоции, то и дело подпрыгивала, стоило налетевшему ветерку раздуть ее желтые юбки, или при его же деятельной поддержке синие ботиночки принимались выплясывать на двери танец, напоминающий джигу. Висеть на двери ей было явно не больно, о чем свидетельствовала ее счастливая улыбка. По-видимому, красная ленточка не слишком сдавливала ей шею. А если сама виновница торжества не жаловалась, кто же из остальных имел право на это? Тишина стояла торжественная и полная. В нее не вторгался даже храп Дайны, от которой был виден из-под одеяла только тюрбан. И малышка Джейн помалкивала, хотя ножки ее оголились, что у менее воспитанного младенца наверняка вызвало бы негодующий писк.
Вскорости издали раздались голоса, они делались все отчетливее и громче, и наконец из арки, ведущей к боковой дорожке, вышли две девочки. Одна несла небольшой кувшин, другая гордо тащила прикрытую салфеткой корзину. Они могли показаться близняшками, на самом же деле возраст их разнился в год, хотя старшая, Бэб, ростом была всего на дюйм выше Бетти. Коричневые их платья из ситца после недели носки утратили немного свою свежесть, зато чистые розовые фартучки, надетые в честь предстоящего события, придавали девочкам настолько праздничный вид, что даже унылость серых чулок и грубость тяжелых ботинок не особенно бросались в глаза. На круглых, загорелых лицах обеих играл румянец. Курносые носы покрывала легкая россыпь веснушек. Голубые глаза весело поблескивали. За спинами болтались косички, совсем как у милых девочек Кенвигс из романа Диккенса «Николас Никльби».
– Ну разве они не прелестно