газет, в которые заворачивали треску, и пробовал их на вкус языком. Где-то по дороге он, должно быть, и нашел тот камень. Камень был оранжевый, с золотистыми прожилками, идеально круглый, и Сильви, наверное, долго, присев на корточки, с благоговейным трепетом, не моргая рассматривал его в грязи, пока не услышал окрик: «Сильви! Ты сам домой поплывешь или как?» – и не бросился, схватив находку, догонять отца и брата.
Но событие, которое запомнилось ему, случилось чуть позже – когда он уже сидел на носу «Покорителя морей», держал камень на ладони над вскипавшими белой пеной волнами залива, и у него захватывало дыхание от яркого, блестящего пятна на фоне черных вод. От камня исходило столько света, что казалось, он не может утонуть. Поэтому Сильви стиснул этот восхитительно оранжевый шарик в кулаке, перевернул руку и – разжал пальцы.
Не было даже кругов на воде. Только пригоршня брызг взметнулась. Горланили чайки, молчали скалы, и «Покоритель морей» так быстро проскользнул мимо них в гавань, что Сильви не успел понять, где именно сгинуло его сокровище. Он так и сидел с пустыми руками, не находя слов для того, что сделал.
Те же воды постоянно, ощутимо присутствовали и в его более поздних, отчетливых воспоминаниях. Океан был за кухонным окном их ветхого домишки, когда мать ласково гладила Сильви по руке ладонью, испачканной ягодным соком. Он был рядом, когда на исходе летних дней Сильви вместе с Нико превращал водоросли в змеек, а прибрежные пещеры – в королевские дворцы. Но сейчас, когда он смотрел на океан с нависавшей над водой высокой скалы, ему на память пришел именно тот оранжевый шарик. Воспоминание о камне всегда возвращалось в такие дни, как этот, подернутые особой предштормовой дымкой. В дни, когда ветер еще свеж и слаб, птицы гомонят без умолку, а волны уже обретают беспокойный, жадный, голодный черный цвет.
Сильвестр Сван стоял на галерее маяка, опираясь ладонями о железные перила, смотрел на океан и думал о том, как оранжевый камешек выскользнул у него из руки восемьдесят лет назад.
Тяжелое октябрьское небо где-то спрятало солнце, которое он не видел с понедельника. Когда было совсем пасмурно, Сван записал в вахтенном журнале: НАОВИ – ГАЕТОЯ ШТОРМ. Вчера он добавил к этим словам вопросительный знак. А сегодня решил еще подождать, прежде чем оставить комментарий о погоде.
Собственно, здесь всегда надвигался какой-нибудь шторм, едва лишь печально известные сент-джонсские зимы начинали подбираться по восточному побережью Ньюфаундленда к Норман-Клиффе – Нормановым скалам. Но в этот раз погода ощущалась как-то иначе: в воздухе витала угроза, и Свану было не по себе. Угроза звучала и в криках чаек, разлетавшихся по гнездам, и в грохоте волн далеко внизу, у него под ногами. По правую руку Свана, в Цветочной гавани, царила суета: рыбаки спешили отправиться на дневную ловлю и поскорее вернуться обратно, так что их суденышки едва ли не стукались мачтами у причалов. За гаванью мирно дремал на холме городок Норман-Клиффе: россыпь светлых домиков, обшитых вагонкой с пятнами от сажи из каминных труб, растянулась вдоль серого берега, испещренного черными точками плоскодонок, траченных непогодой, и рыболовных снастей. Слева от Свана местность была необжитой – нагромождение голых, истерзанных ветрами скал тянулось вдаль, насколько хватало глаз. А все остальное перед ним было океаном, бескрайним, пребывающим в вечном движении, рассеченным белопенной полосой там, где волны вскипали на подводной банке[1] – на отмели, что кривоватой дугой из песка, камней и рифов, словно рыболовным крюком, охватывала Норман-Клиффс-Бэй – залив Нормановых скал. Она затаилась, наблюдала и ждала, как и все обитатели побережья в этот день.
Определенно надвигался шторм. И ничего поделать с этим было нельзя – оставалось только ждать, когда он разразится.
Что-что, а такое положение дел в здешних краях никогда не менялось.
Сван отвернулся от океана и шагнул с галереи в теплый фонарный отсек маяка. Он протер все стекла – на дверной панели и в окнах, – добрался до самого верха, опираясь скрипучими коленями на скрипучие железные поручни. Начистил латунные детали и каждое из выпуклых увеличительных стекол составной маячной линзы. Надраил металлическое основание, на котором она стояла. Снял нагар с фитиля и вытер масляные брызги в резервуаре под ней. В помещении ярусом ниже, где находился часовой механизм, заставлявший линзу вращаться, Сван проверил все шестерни, затем привел в порядок свои инструменты. За работой он мурлыкал себе под нос, а башня ему подпевала – от белокаменных стен, железных балок потолка и покоробленного влажностью пола как будто разносились высокие ноты незнакомой мелодии.
Когда у него уже урчало в животе и нельзя было дольше тянуть время, откладывая выход из маячной башни, он наконец переключил свое внимание на банкира, который давно топтался внизу на клумбе с гиацинтами, посаженными женой Свана, и заглядывал в окно домика смотрителя.
Справедливости ради надо сказать, что банкир Корт Роланд наверняка и не подозревал, что сейчас он находится не где-нибудь, а в саду. За пять лет, прошедших после смерти Грейс, от сада ничего не осталось – домик смотрителя теперь окружала голая бурая площадка, несмотря на усилия, которые Сван