кал детский гомон. Никто из отпрысков не подводил его, все были по-своему хороши: кто умом, кто силой и все – как на подбор – отличались особенной красотой, будто сама Амра осияла их своею благодатью.
Самая младшая из дочерей, рожденная не от наложницы, но от законной жены, славная Эйлем, была последним его ребенком. К ней относились не хуже, чем к ее сестрам и братьям, и она не уступала им ни умом, ни наружностью, ни талантами. И когда она выросла – расцвела: волосы ее ниспадали эбеновой волною, полные губы ее, темно-красные, как спелый плод граната, обещали сладостные поцелуи. Широкие черные брови изгибались, подобно луку с натянутой тетивой, и голубые глаза сияли, как сияет чуть высветленной лазурью небо в безжалостно-солнечный день. Крупные упругие груди и широкие бедра – все в ней говорило о том, что она способна родить прекрасных сыновей и быть усладой и отрадой любому достойному мужу.
Годы шли, но Эйлем так и не вышла замуж. Уже братья привели жен, и снова женская половина дворца зазвенела детскими голосами, и сестры покинули отчий дом, войдя в семьи местных сановников и соседних правителей, а про Эйлем все словно забыли.
Не раз, прогуливаясь во внутреннем дворе, Эйлем опускалась на борт беломраморного фонтана и, слушая плеск прохладной воды, вопрошала богов: зачем они набросили на нее покрывало забвения? Чем она прогневила их?
И тогда она поднимала взгляд, чтобы увидеть тонкие, ярко освещенные солнцем силуэты колонн, изящную резьбу, бежавшую по аркам, и предавалась мечтам. Ее пылкое девичье сердце обволакивала жажда любви, грезы о прекрасных юношах, наивных, как сама Эйлем, и о благородных воинах, мудрых и сильных. Они дарили бы ее любовью и покровительством, в которых было так приятно укрыться, точно под тяжелым, богато расшитым плащом, темно-синим, затканным сполохами серебряных линий.
И все же мечты оставались мечтами, и ни она сама, ни ее богатое приданое никого не привлекали. Помнил ли кто-то за пределами дворцовых стен о ее существовании? Даже гадания, на которые она отваживалась накануне праздника Молчания и дней почитания теджритской покровительницы колдовства, не давали ей хоть сколько-то определенного ответа.
Со временем наивные девичьи мечты отяжелели и увяли, точно цветы, истратившие все свои силы, так что ни живительная влага, ни солнечный свет уже не смогли бы вдохнуть в них жизнь. И Эйлем постепенно оставила прежние занятия, обратившись к наукам и искусствам, которые скрашивали ее одиночество и словно иссушали подвядшее сердце, оберегая его от тления и чада.
Иногда, отдыхая в жаркие часы в сени сабаля и душно цветущих деревьев, Эйлем наблюдала за ручными газелями, наклоняющими милые мордочки к прозрачной воде мраморных бассейнов, и вспоминала свои ранние годы, когда она была так же обворожительна и беззаботна.
Черты ее чуть потяжелели и заострились, ясный взор померк, и на дне ее прекрасных глаз притаилась горечь глубокого разочарования.
***
В соседнем царстве тем временем – из-за гнева Девяти или по опрометчивости правящих – настали смутные времена. Прежний правитель скончался, и на престол взошел его старший сын, вскоре павший от рук заговорщиков. Тогда из Карара должен был вернуться второй законный наследник, последний отпрыск старого рода, в детстве отданный на воспитание карарскому правителю.
Кахит не снискал большой любви в семье своего покровителя и вернулся в родные земли, имея лишь горстку соратников да небольшой отряд верных воинов. Власть вот-вот могла ускользнуть от него, а он сам – пасть от рук врагов так же бесславно, как и его старший брат, оставив Энгерек на растерзание алчным сановникам и многочисленной родне, только и ждавшей, когда представится шанс оказаться на вершине и утвердить собственную династию.
После недолгих и тщетных попыток рассеять смуту, Кахит обратился к давнему союзнику своей страны, к правителю Теджрита. В парадном доспехе, окруженный последними верными воинами, предстал он перед Ахтераном и просил о помощи. Эйлем, волею случая оказавшаяся в соседнем зале, выглянула из-за тяжелых занавесей, скрывавших вход, и долго слушала, как ее отец говорил с Кахитом. Рассмотреть его она не сумела: видела лишь, как плясали солнечные блики на его нагруднике и наручах, слышала звучный голос, в котором, как ей казалось, чувствовалась решимость и смелость.
Когда она думала о нем вечером того же дня, что-то трепетало и болело у нее в груди, точно жаждущая свободы и песни птица. Эйлем взглянула на свое отражение в бронзовом зеркале, теплом, как солнце, растворенное в утреннем мареве, и ей показалось, что глаза ее теперь заблестели, как прежде, и само лицо будто бы озарено светом, исходящим из глубин ее души.
Переборов нахлынувшую робость, Эйлем отправилась к отцу и попросила выдать ее замуж за Кахита. Ахтеран удивился просьбе дочери и усомнился, что ее устами говорит сердце или разум, а не страх одиночества. Целую ночь обдумывал он услышанное. Видя энгерекскую смуту, он сам с некоторых пор надеялся поучаствовать в ней по-своему: не миром и не помощью, но дождаться падения старого союзника, ослабевшего и беззащитного, а позже завладеть его землей и богатствами.
Утром все было решено: Ахтеран позволил Эйлем