й Белозер
Синяя даль
Первый раз он увидел её внизу, меж камней, привязанную прочной бечевой к массивному клину, на совесть вбитому в расщелину. Тогда он почти не обратил на неё внимания, а просто отметил, как факт: «Она там. Внизу». Событие повседневное, незначительное. Странно, что его глаз вообще зацепился за неё. Он видел их сотни, они давно перестали быть для него чем-то особенным, напротив, за многие годы всё их разнообразие, кажущиеся различия и внешние атрибуты, всё это слилось, сравнялось, воплотившись в едином собирательном облике. Когда-то ему было интересно. Когда-то ему казалось, что вся эта индивидуальность, пестрота делали каждую из них неповторимой. Подобно исследователю, он жадно желал видеть и постигать уникальность каждой из них. Он был очарован и восторжен, открывая новые черты, новые формы, новых их. Но годы шли, и восторг давался всё труднее. Скорее даже привычка говорила в нём. И какое-то время он ещё восхищался, но не тем сакральным внутренним чувством, а потому что должен был восхищаться. Однако, он не пускал в себя это осознание, поскольку одновременно с ним, он должен был отречься от очарования юности, от пустых безумств и тайных воздыханий. От всего того, что наполняло его жизнью по его разумению. Он долго не хотел признавать этого, а потом вдруг однажды, разразившись честностью с самим собой, сделал для себя открытие, давно уже свершившееся, но до той поры не признанное, не впущенное, такое очевидное, но вместе с тем такое пугающее. В своих поисках их уникальности он вдруг пришёл к выводу, что все их различия ничтожно малы по сравнению с их общими чертами. Настолько малы, что он уже не мог различать их. Все они казались теперь ему одинаковыми. И скучными. Он видел их сотни, он знал их сотни, но отныне был убеждён, что видел их всех. Он так же наблюдал за ними со своей высоты, так же отмечал их присутствие, но интерес его к ним погас безвозвратно. Теперь его больше занимала бескрайняя, недоступная, синяя даль. Даль, где небо было заправлено за край моря, как идеальная простыня в доме прилежной хозяйки.
Пытливый, романтический ум поэта, знай он все думы старого маяка, наверняка бы зацепился за его исповедь и провёл бы истёртые, как мир, параллели между потухшим его сердцем и тем, что и сам маяк давным-давно перестал функционировать, гореть. Его взгляд давно не вспыхивал, не метался острым лучом по чёрной ночной поверхности, не обжигал надеждой заблудшие суда. Однако же, если не брать во внимание поэтические бредни, а дать слово более трезвому, рациональному рассудку, то причины на самом деле оказывались куда более весомые, чем остывший интерес маяка к рыбацким лодчонкам, что сновали в прибрежных водах. Маяк был стар. Настолько стар, что ни одна из тех лодок, что так радовали и волновали его взор в юности, не уцелели, рассыпались под гнётом времени и соли. Им на смену пришли новые, бодрые, крепкие, но они тоже уже доживали своё. А маяк всё стоял. Построенный, пусть и давно, но на совесть, он твёрдо сносил все невзгоды, все бури и ветра, выпадавшие на его долю. Многие шторма он попросту не замечал. Он отлично знал своё дело, и безукоризненно с ним справлялся, неся еженощные вахты на вершине неприступного утёса.
Но момент настал, и о нём забыли. Маяк знал, что этот момент неизбежно наступит. Он видел, как вода стирала скалы в труху, как разваливались на части некогда молодые лодки, как люди… Про людей и говорить нечего. Они сменяли друг друга, как листья на деревьях. Видя всё это, маяк понимал, что всё уходит, и его час тоже когда-то должен наступить. В последний раз смотритель оглядел фонарную башню, провёл рукой по чёрной, закопчённой стене. Маяку показалось, что в морщинистых щеках смотрителя, заросших крупной всклокоченной бородой, промелькнула слеза. Маяк не удивился, он всю жизнь видел только соль. Он никогда не понимал слёз. Ввиду его долгой жизни, слёзы виделись ему чем-то настолько незначительным, настолько сиюминутным отражением ветренных чувств, что даже странно, что природа, или сам господь бог решил выделить для них особый канал в человеческой анатомии. По мнения маяка, куда логичнее было бы снабдить человека каким-то органом, источающим, например, гениальность, либо же мудрость, которые могли бы пойти на пользу прочему человечеству. Но маяк никогда не спорил ни с природой, ни с богом, а просто порою, забавы ради, фантазировал, как бы лично он устроил человека, будь на то его воля. Смотритель вздохнул, в последний раз взглянул на море сквозь смотровое окно старого маяка, и начал свой спуск в гулкое нутро по винтовой лестнице. Выйдя наружу, он по привычке запер дверь. В тот же вечер какая-то дикая печаль спеленала смотрителя. Он разругался с женой, ушёл от неё в трактир, где безмерно пил, а когда начало светать, вернулся к маяку, уткнулся в него лбом, наслаждаясь прохладой камня и простоял так битый час. Потом, словно очнувшись, отстранился, ударил крепкую стену кулаком, снова заплакал и со всей дури запустил ненужные более ключи с утёса в море. Подождал, пока море сравняет место падения, и отправился, не оборачиваясь, восвояси. Маяк подумал, что никогда ему не понять людских загадок, но ценность их для него была ещё менее ценности их лодок. То ли дело – синяя даль, неизменная, открытая, не дающая покоя.
Тогда маяк ещё не знал, что люди изобрели электричество.
С тех пор больше уж