етиться чтобы как-то убить время. Я захожу в "Макдональдс" , время где-то 22:50, мне говорят что они уже закрыты, хоть рядом и весит график на котором написано, что они работают до 23:00. Я почти шёпотом произношу что-то типо:
"простите, не знал."
До посадки еще часов пять, я не испытываю волнения, просто скука. Я не удивился, скорее почувствовал облегчение, когда моей тупоголовой маме позвонила такая же тупоголовая тетя и сказала, что моя бабушка умерла. В последний раз, когда мы виделись с бабушкой, она выглядела плохенько. Она не могла встать даже при поддержке. Она не могла ходить даже с помощью ходунков, тетя очень злилась на то что потратила деньги в пустую, мол эта карга не может дойти до туалета, мол она заняла целый диван в зале, за ней приходиться убирать, а если не убирать и оставить её в параше, вся квартира провоняет, так еще и деньги на бесполезные для походов бабки ходунки она просрала и теперь ей приходиться убирать парашу постоянно. Я вспоминаю все это, вспоминаю всю свою обосранную семью, мне хочется бежать. Моя обосранная мамка, взяла еще один кредит чтобы купить билет на самолет на нас двоих. Я бегу, бегу, бегу сил уже нет. Я возвращаюсь к этой кредитной нимфоманке. Я знаю, что она винит в смерти меня. Она не видит здесь ни какой своей ошибки. Она отдала меня на воспитание бабке и тете, а потом через лет шесть, забрала обратно в нищенскую жизнь в общежитии. Бабка увязалась за мной, как же эта старуха может бросить бедного ребенка одного. Проблема в том, что ей приходилось шататься между странами, ей приходилось жить у нас три месяца в комнате в девять квадратных метров, которая была забита каким-то оракульскими штуками, типо карт "таро", славянскими календарями, скандинавскими рунами и кучей другой параши, а потом обратно ехать на автобусе двенадцать часов, чтобы пересечь границу и вернуться к моей тете. Государство не давало ей возможности жить у нас, и это казалось бы к лучшему, ей не придется жить у нас с моей конченой мамкой и со мной заброшенным ребенком о котором вспоминают, лишь тогда когда от него воняет и на него жалуются из-за этой вони, в комнате на девять квадратных метров которая заполнена всяческой парашей, но она все шаталась, как метроном со своим трех месячным тактом. Думаю, ей хотелось почувствовать свою важность хоть где-то. Правда в том, что я почувствовал большую свободу после переезда, меня сложно было удержать в этих девяти парашныхметрах. Я бежал, бежал, бежал, так что сил не оставалось даже на то, чтобы держать ложку с каким-то омерзительным супом. Это старую и подкосило, я не хотел сидеть в общежитии и слушать какие-то ежечасные новости по старой, ржавой коробке с замотанной скотчем, сломанной антенной. Я ей намекал, что возвращаться не обязательно , что я уже привык, превратился в говнистого русала, который машет ей своим плавником из говна. Она меня не слушала, желание быть хоть кому-то нужным делает из людей назойливых тварей. Не суть важно из-за чего она сдохла, из-за моей атлетической свободы, из-за бюрократии бездушного государства, из-за решения моей тупоголовой мамки или из-за своего желания быть кому-то нужной, она сдохла, все причины остались лишь у бренных особ, она их отбросила вместе с жизнью, она сдохла, а я бегу. Прибывает самолет, мамке пришлось брать билеты с пересадкой, из нашего города самолеты напрямую никуда не летают. Мы бежим, до посадки где-то минут тридцать, но мы бежим, будто хотим устроить засаду остальным пассажирам. Приходиться стоять, ждать пока объявят о посадке. Я остановился. В принципе, так даже легче, она сдохла и сдохла, не придется больше говорить с ними по телефону, со временем и от мамы как-то отвяжусь. Проблема всех разговор с моей бабкой заключалось в том что я не мог ничего ей сказать. Я достаточно красноречив ,но все слова кажутся не искренними ,мне не хочется ни с кем контактировать. Если бы всю мою обосранную семью поставили бы к гельятине и сказали идти по-очереди, я бы стоял на месте до самого конца и не из-за того что хочу пожить подольше, а для того чтобы увидеть смерть всех этих мразей. Мы заходим в самолет, я сажусь у иллюминатора, нам дают сэндвичи, я засыпаю. Мамка будит меня, и мы бежим с кучей говна в руках искать другой самолет, его вылет через пять минут после посадки самолета, на котором мы сюда прилетели. Как жаль, что мы не можем добавить то время, которое прождали для посадки на первый к пересадке на этот. Все эти статуэтки славянских богов, что тащу в сумке, отбивают мне быстрый такт, мамка орет чтобы я был поаккуратней и поторапливался. Мы успеваем, я сажусь возле иллюминатора, нам дают сэндвичи, и я засыпаю.
По прилету мы стоим и заполняем какие-то бланки. Мерзкое лицо на рисепшене спрашивает у нас причину пересечения границы, у него мерзкий голос и речь такая, будто он вместо запятых ставит свои рыжки, вообщем, речь тоже мерзкая. Мерзкое лицо берет у меня отпечатки пальцев, будто я тринадцатилетний славянский шахид. Мерзкое лицо мерзко улыбается. Мы с мамой проходим к выходу из аэропорта, там нас уже ждет моя тетя. Мы пытаемся поцеловать друг друга в щеки, в знак приветствия, но её живот и мой рост этого сделать не позволяют. Мы заходим в какое-то блевотное кафе у вокзала. Узбек без перчаток готовит нам по шаверме, периодически почесывая ,во время готовки, себе анус. Мне становиться дурно. Я понимаю что должен буду есть шаверму с его катехами, и возможно волосами. Я показываю что мне плохо, тужусь, делая вид что сейчас меня стошнит, прижимаюсь головой