Глобос. Геннадий Александрович Разумов

вышли из дома раньше назначенного времени. Перед ними была Америка, одноэтажная и небоскребная, тихая и шумная, разноголосая и многоцветная. Она шелестела листвою вермонтских лесов и грохотала поездами нью-йоркской подземки, розовела скалами Большого каньона и сверкала яркими огнями Лас-Вегаса.

      Они шли рядом друг с другом, болтали на разные темы, обсуждали последний футбольный матч, новую кинокартину, а больше молчали, каждый думая о чем-то своем.

      Мысли Стариона крутились вокруг былых событий проходившей жизни, вокруг утекавших лет, вокруг радостей и горестей сегодняшнего дня. Он был одинок, как бывают одиноки старики, давно потерявшие своих жен. Сын? Тот был далеко, хотя и был близко. Он жил своей семьей, своими делами, своей жизнью. Навещал отца? Увы, даже не звонил.

      Взять хотя бы последнюю неделю – за семь прошедших дней не удосужился хотя бы раз позвонить. Старион ждал до среды, а в четверг решил: ну ладно уж, чего там, сам позвоню, не переломлюсь. И позвонил сыну на работу, а в ответ услышал:

      – Сейчас никак не могу говорить, у меня люди. Я тебе вечером из дома позвоню.

      И он сидел вечером перед мертвой безмолвной коробкой, смотрел на черные глухонемые цифры и ждал, ждал. До девяти часов, потом до десяти и одинадцати, глаза уже слипались, а звонка так и не было. И бессонной ночью он снова и снова пережевывал мысленную жвачку.

      А ведь понимал, что обижаться на сына пустое дело. Все равно что злиться на свою спину за ее сутулость или на свой нос за его кривость. Но никакие самоуговоры не помогали, и Старион все грустил, печалился, тосковал.

      Но вот сквозь пелену печали, сквозь мрак грусти пробился яркий луч света. Он зажег веселые огоньки в его глазах, растянул губы в улыбке, распрямил плечи. Этим «светом в окошке» был появившийся вдруг в его жизни внук. Маленькое нежное существо заполнило всю Старионову жизнь. Не было ничего важнее, чем посидеть у его постели, помочь помыться, поесть, отвести в детский садик, взять из школы.

      А какая была радость пойти с мальчиком в зоопарк, в цирк, покатать его на пони или хотя бы покачать на качелях в городском парке. Как хорошо было снова ощущать себя востребованным, нужным.

      Но, увы, быстро пролетело время. Внук вырос, изменился. Он уже не просился, как раньше, на руки, перестал, затаив дыхание, слушать сказки Пушкина, на уличном переходе вырывал руку из дедушкиной ладони.

      А главное, у мальчика появились новые, свои собственные интересы, столь отличные от тех, что были прежде. Он уже с неохотой садился с дедом собирать игрушечный звездолет и не рвался идти с ним на детскую площадку. Вот и сегодня Старион с трудом уговорил внука провести вместе этот важный для всех день.

      В отличие от деда голова Мальчиона никаких грустных мыслей не прокручивала. Вернее сказать, в ней вообще никаких мыслей не было. Только какие-то мимолетные мыслишки и мелкие сиюминутные желания. Например, в данный момент он хотел, чтобы дед свернул с дороги в сторону Лас-Вегаса.

      – Ты же обещал мне показать новые шоу, – сказал он. – Я, кажется, целых три еще не видел. Говорят, они очень интересные.

      Дед остановился, достал из кармана информационник, нажал кнопку, посмотрел на часы – было уже почти одинадцать.

      – Ого-го, сколько времени! – воскликнул он. – К сожалению, мы ни в Диснейленд, ни в Лас-Вегас не успеваем. Придется идти прямо в Обсерваторию, иначе опоздаем.

      Старион извиняюще взглянул на внука, потрепал его по волосам и прибавил шаг.

      – Ты же обещал, что мы куда-нибудь сходим в этот день, – захныкал Мальчион. – Ты же обещал.