створиться бы, окрасив собою воду, но на воде лишь круги,
Пестрым холстом покрыты проспекты, и город сильно простужен,
Город промок под осенним дождем, и между домов сквозняки.
Все пропитано запахом осени, неизменен аромат ее – грусть,
И вдыхая воздух, после летнего зноя, я наполняюсь этой тоской,
Иду медленно, смотря под ноги, здесь дороги известны мне все наизусть,
Я наверное старомоден, раз чувствую себя молодым проходя по Тверской.
Здесь история в любом переулке, в каждом доме ее светлый лик,
По углам затаившись память, прищуренным взглядом, смотрит мне в след,
И чувствуя теплое дыхание времени, словно жизнь повидавший старик,
Я маслом напишу этот город, выйдет прекрасный, осенний портрет.
От стертого дня останется, тяжесть свинцовых небес
А он выгибая спину кутается в шерсть, что вероятно к дождю,
Который пройдет в ночь на пятницу, оставив на утро след,
Если я проснусь часов в шесть, отворяя дверь сентябрю.
Все ниже проносятся тяжелые тучи, почти касаясь наших голов,
И улыбаясь завидев меня, смотрит в окно: «Гляди, небо такое страшное,
Я останусь сегодня, здесь мне лучше, рисовать картины из облаков»
И снова молчание превыше всех слов, а в памяти силуэты вчерашние.
Он не ушел и на следующий день, даже когда завыл сильный ветер,
Что беспощадно трепал мои мысли, и гнул их ветви срывая листву,
Подмигнув мне снова, подошел словно тень: «Сегодня уже воскресенье,
Я отдам тебе целую, из девяти жизней, если позволишь остаться коту».
Голос твердит: «Времени нет»
Голос твердит: «Времени нет», только сознание вертится,
И все туда же, на кухню, по коридору пройдет,
Растворяет в туманном стакане таблетки, и лечится,
В чуть теплую воду кладет кусочками лед.
Не снимая шляпы, пальто, не вытерев ноги в прихожей,
Голос не запирает открывших собой же дверей,
Из них дует и стонет, и ноет, и я чувствую кожей,
Это безумие, и к стенам прислоняюсь всем телом сильней.
Уступает стул, предлагает присесть, не терпит отказов,
Шепчет что-то под нос и как кошка щурит глаза,
Он похож на проходимца, из любимых мною рассказов,
Мошенника из переулка, каталу и просто лжеца.
Поглядывает на часы, говорит, что спешит и скоро рассвет,
В руках держит опустевший, с осадком на дне, стакан,
И на столе перед ним лежит горсть потемневших монет,
А я как хозяин не очень с ним вежлив, и кажется пьян.
Открываю глаза и мне слышится голос, что звонким эхом,
Монотонно пророчит, те слова, что мы слышим все,
«Времени нет» – пусть скажут и наслаждаются смехом,
От того и смеемся, что не чувствуем боли совсем…
Я полон до небес – гнетущей тишиной
Я полон до небес – гнетущей тишиной,
И взглядами толпы, и рокотом,
И мыслями, что держат за спиной,
Вновь опускаюсь вниз, с зашитым ртом.
Посткарнавального синдрома – резонанс,
На белом и худом лице, мое второе я,
И лицемерия застывший реверанс,
И птицами с ветвей слетают с губ слова.
Вздохну и опускаю руки,
Как палец на курок кладу,
И люди замолчат и стихнут звуки,
И смолкнет песнь, которую пою…
Смотрели, до отпечатка в памяти, друг на друга
Смотрели, до отпечатка в памяти друг на друга,
И не проронив ни слова – оставляли раны,
Зарубки на дереве стали теперь по кругу,
И дом тот давно заброшен, где были рады.
Юности годы устроят забег, как борзые,
И язык развивается по ветру, от этого бега,
Я в шаге от Африки, в полу-шаге от снежной Сибири,
В зрачке твоем вижу чужого, для меня человека.
Выдумщик он, скоро тридцать, а мысли в полете,
Недосягаемой высоты его планы, его это сердит,
В наглухо запертой, одиночно-пустой, палате,
Он пьет что-то с запахом грусти, и снова бредит.
Рукой проводя по коре, постаревших деревьев,
С рубцами от ножевых,