о способен испытывать подобное. Среда его обитания была всегда полна риска, скоропостижных перемещений, смены имен и даже обличий, и, прежде всего, она была сплетена из эгоизма. Это диктовало не столько и не только нутро Платона. Это были непременные условия собственной безопасности. Причем он настолько привык существовать в этой парадигме, что она вовсе его не тяготила, и, даже напротив – дарила ему ощущение занятости, осмысленности и всячески наполняла его жизнь. Никому не доверять, полагаться исключительно на собственные силы, мозги и руки, ни к кому и ни к чему не привязываться, не бросать якорь… Это все стало частью его характера, его «самости». Нельзя сказать, что вовсе не подкатывало к горлу горьким комком одиночество, но Платон давно научился реагировать на это молниеносно. Первые же признаки депрессии топились в виски, женщинах и работе – банальном пиратском наборе, если не брать в расчет работу. Банально, даже пошло, но, как ни странно, работает. Работа была для него всем, и при необходимости заменяла тоже все – друзей, жену, семью… Да и не страдал он особо без жены-то. Когда случалось задуматься или замечтаться об идеальном «пенсионном» укладе, то жены там и вовсе не было. Это никогда не были уютный камин и песня моющейся посуды, льющаяся с кухни. Платон не относился к бытовым романтикам, стремящимся к тихой радости домашнего болотца. Эти гоголевские персонажи и рады бы сидеть в продавленном кресле с рюмкой чего-то там, поглаживать брюшко и радоваться мелодии быта: «Жена. Хорошо, что есть жена…» Ну, есть. Ну, жена. И что? Зачем? Все, что ему требовалось от женщин, Платон привык получать и без совершения утомительного и недешевого обряда бракосочетания. Более того, быть никому ничем не обязанным – в этом находилась особая прелесть. После секса Платону не хотелось даже разговаривать. И он мог себе это позволить. Все попытки партнерш завести беседу пресекались коротко и твердо.
Другое дело – дети. Точнее, сын. О сыне Платон мечтал с детства, как бы странно это ни звучало. С того самого, его личного уродливого детства, в котором он встречал мало чего хорошего. Эта мечта была его долгом. Долгом самому себе. Еще будучи мальчишкой, Платон поклялся, что когда-нибудь он сделает хотя бы одного ребенка счастливым, так как он-то точно знает, что именно маленькому человеку для этого нужно. И потому он, Платон, никогда не станет взрослым в том понимании, в том обличье, в котором он привык с ними (взрослыми) сталкиваться. Кто, будучи ростом с гнома, не давал подобных обещаний, честно говоря? Все они забываются, стираются из памяти и крови, стоит лишь подвергнуться жесткой общественной обработке школой, работой и социумом – всем тем, что мы ошибочно называем «взрослением». Но в любом стаде есть исключения. Вот и Платона настиг какой-то генетический дефект, который позволил ему пронести эту детскость сквозь года и остаться верным своим главным детским ориентирам.
Поэтому теперь он был абсолютно, неожиданно, фантастически счастлив. И даже Полина не мешала этому его счастью. Просто была не в силах помешать. Даже то, что она и сейчас что-то без конца говорила, как обычно. Он научился отключать звук. Даже не отключать, а настраивать. С одной стороны, он слышал сейчас абсолютно все: вот машина проехала под окном, вот ветер гуляет в редкой листве, вот Павлик чавкает, а Дядя Федор предлагает пойти искать клад. Только частотный регистр звуков голоса Полины выключен. Разумеется, он вернет настройки в исходное положение, когда ему будет необходимо войти с ней в коммуникацию. Просто щелкнет воображаемым тумблером. Можно сказать, что он Полину не любил, но нельзя сказать, что в нем был хоть намек на какие-то негативные оттенки чувств по отношению к ней. Чувства были, но обесцвеченные и безвкусные, как крекер, который сейчас жевал Платон… И, конечно же, речи о том, чтобы расстаться с ней, не было. Во-первых, он был невероятно благодарен ей за счастье отцовства. Во-вторых, с его рискованной и непредсказуемой работой, для Павлика был просто необходим запасной вариант. Случись что с Платоном, он должен знать, что рядом с сыном находится родной человек, который его не оставит. Ну и, наконец, при всех своих недостатках, Полина была не самой плохой матерью. По крайней мере, за няней, которая вот-вот должна была прийти, она следила вполне сносно.
Платон взглянул на часы. Пора возвращаться в реальность. Он мысленно вернул все настройки звука на место, комната тут же наполнилась голосом Полины.
– …И я такая ей говорю: дура, тебя же надули. Это не «Гуччи», а китайская подделка. Уж я-то на этом собаку съела. На первый взгляд различия не видны. Надо смотреть знаешь где?
– Где? – Платон изобразил живой интерес, словно он слышал историю с самого начала. С его неоконченным актерским образованием это не составило особого труда.
– Подкладка! – Полина сделала драматическую паузу, как бы давая Платону осознать всю невероятность полученной информации.
– Не может быть!
– Подкладка и швы! Точно тебе говорю. Но там тоже надо знать нюансы! В общем, она три недели выполняла все его прихоти, даже не буду рассказывать тебе все подробности… Скажем так, китайская подделка и «ролексы» – это все, что она себе насосала…
– Полина!
– Да он ничего не понимает и не слышит, весь в мультиках. Еще надо проверить, «ролексы»-то настоящие