людьми из моей старой жизни в новую. В поезде прохладно, вдруг возникает странное ощущение незаполненности – несмотря на народ и душный день за окном, пустота эта немного меня успокаивает. Тут никто ничего не знает обо мне, наконец-то я безымянна, просто еще одна молодая женщина с дорожной сумкой. Чувствую себя плывущей в потоке, словно на самом деле я не здесь, но я здесь: вот оно, твердое сиденье подо мною, за окном проносятся повернутые задом к дороге дома. Я это сделала.
Забавно, насколько легко получается, когда действительно до такого доходит, до отрешения от своей жизни и начала новой. Всего-то и нужно: достаточно денег, чтобы было на что жить первое время, да смелость не думать о тех, кого так спешно оставила. Сегодня утром я старалась никуда не заглядывать, пыталась просто уйти, но в самый последний момент оказалась возле его комнаты и стояла, разглядывая его спящего: как же похож он на новорожденного, еще не пробудившегося навстречу первому дню своей жизни. Не позволила себе рискнуть и хоть одним глазком глянуть туда, где спал Чарли, знала, что он проснется, остановит меня, а потому тихонько повернула дверную ручку и оставила их обоих.
Моя соседка силится совладать со стаканом кофе навынос. На ней темный костюм, вид деловой, немного похож на тот, что был у меня – уже в прошлом. Женщина старается снять пластиковую крышку, но та сидит плотно, и она возится с ней, пока крышка не срывается и нас обеих не обдает горячим кофе. Соседка неловко извиняется, но я лишь киваю головой, прося ее не беспокоиться, и упираюсь взглядом в колени. Понимаю, что следовало бы убрать, промокнув, темные пятна с моего серого кожаного пиджака, иначе он будет испорчен, и как-то странно, что я ничего не делаю. Впрочем, кофейное извержение все же меня огорчило, и горячие слезинки мешаются с каплями кофе. Я молюсь, чтобы никто этого не заметил, и не поднимаю головы.
В этот миг сожалею, что не остановилась купить газету: казалось, что в день, когда я бегу из дому, незачем заходить в какой-то газетный киоск и вставать в одну очередь с нормальными людьми. Теперь сижу здесь и горюю без газеты, горюю, что не держу в руках эту кипу плотно пригнанных слов, в которые можно погрузиться, на которых можно сосредоточиться, выбросив дурные мысли из головы. Нервничаю оттого, что нечего почитать, нечего делать, кроме как смотреть в окно да желать, чтобы люди на тебя не глазели. Отрешенно слежу – Манчестер остается позади – и понимаю: возможно, никогда больше не увижу его, город, что когда-то любила. Поезд торопливо проезжает выжженные солнцем поля, какую-то далекую неведомую деревню, и, хотя едем мы быстро, теперь, когда путешествие представляется бесконечным, все тело напрягается от желания встать и бежать – вот только куда? Я и без того в бегах.
Вдруг делается холодно, радушная поначалу прохлада кондиционеров обращается в пронизывающую до костей стужу, и я плотнее запахиваю пиджак. Бьет дрожь, я опускаю взгляд и закрываю не сдерживающие слез глаза. Я хорошо умею плакать молча, но пиджак по-прежнему выдает меня: слезинки мягко падают и щедро растекаются по пиджачной коже. «Отчего я вырядилась, насколько это смешно? Я же не просто с места на место переезжаю, я бегу прочь, оставляя мою жизнь со всеми ее нуждами». Звучащие в голове слова сливаются с ритмичным постукиванием колес. Держу глаза закрытыми, пока паника не улетучивается призрачной пылью, но и тогда я сижу все так же. Схожу с поезда в Кру. Добираюсь до газетного киоска перед главным вестибюлем и накупаю газет, журналов и какую-то книжонку: я больше не должна попадаться в силки скуки. На некоторое время уединяюсь в дамской комнате, где долго изучаю в зеркале свое бледное лицо и испорченный пиджак, распускаю волосы, прикрывая ими пятна. Выдавливаю из себя улыбку – она изломанная и, может, фальшивая, но я пытаюсь настроить себя на то, что самое худшее позади, во всяком случае на сегодня. У меня жар, лихорадит даже, брызгаю водой себе в лицо, добавляя пятен на пиджак, теперь уже его не отчистить. Снимаю его, сую в сумку. Бросаю рассеянный взгляд на себя и вижу в зеркале незнакомку. Замечаю, что мне вполне к лицу распущенные волосы, от этого я выгляжу моложе, извивы, оставшиеся от завивки мелким бесом, придают вид мерзостный, даже богемный. Держа руки под сушкой, чувствую горячий металл на пальце и понимаю, что все еще ношу кольцо, свидетельствующее о моем замужестве. Я никогда не снимала его с того самого дня, когда Бен надел его мне там, на террасе с видом на море. Стягиваю кольцо и замираю, не зная, что с ним делать: это кольцо Эмили, оно больше не мое. Меня теперь зовут Кэтрин. Кольцо изысканное, три бриллиантика сверкают с платиновой оправы и вызывают во мне грусть. «Он меня больше не любит». Так что оставляю кольцо там, возле мыла, в общественном туалете рядом с платформой № 2, и пересаживаюсь на поезд, следующий в Юстон.
2
Более чем за тридцать лет до этого в один ничем не примечательный день Фрэнсис Браун лежала в Честерской больнице на специальном кресле с разведенными ногами, а врачи колдовали над ней. Она пережила потрясение. Сами по себе роды были быстрыми, похожими на те, что у животных, что не было обычным делом у первородок, судя даже по той малости познаний, какие у нее были. Говоря правду, она и не знала, чего ожидать, в те времена просвещать особо не старались, но к одному Фрэнсис и вправду совершенно не была готова. К тому, что уже после