записывать. Это интересно и не должно пропасть. Иначе все развеется, бесследно сотрется.
Пока я говорила, он намечал план будущей книги, которую назвал «Записки эмигрантки». Но сесть за нее сразу мне не довелось.
Вся первая часть, посвященная Константинополю, рассказана мной в мельчайших подробностях Михаилу Афанасьевичу Булгакову, и можно смело сказать, что она легла в основу его творческой лаборатории при написании пьесы «Бег»…
Константинополь
Как ни тепло чужое море.
Как ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!
Разве можно унести землю
Родины на подошвах своих башмаков?
Хрипло и, как мне показалось, зловеще прозвучал последний гудок. В утробе парохода что-то заворчало. Он дрогнул и стал медленно, словно конфузясь, бочком отходить от одесской пристани. Еще кто-то, прощаясь, махал платком, еще кто-то кричал последние, уносимые ветром слова, но расстояние между пароходом и берегом неумолимо ширилось. Черная полоса воды все росла, росла, зачеркивая прошлое… Французский пароход «Дюмон Дюрвиль», привезший в Одессу тех русских солдат, которые застряли во Франции еще со времени Первой мировой войны, принял на свой борт группу
«русских ученых и писателей». Ученого среди них не было ни одного. Небольшой упитанный средних лет человек с округлыми движениями и миловидным лицом, напоминающим мордочку фокстерьера, – поэт Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский) – вел себя так, будто валюта у него водилась в изобилии и превратности судьбы его не касались и не страшили.
Аминад Петрович старался держаться поближе к коммерсанту Aгe, тоже попавшему в группу «русских ученых». Ага, красивый, раскормленный караим, вез с собой жену, брата и хорошего круглого ребенка, плюс большой багаж и много брильянтов. – Я пойду посмотрю, как отгружают мой большой багаж, – говорил он сочным баритоном, подходя то к одному, то к другому пассажиру. «Большой багаж»! Этими словами как бы утверждалась прочность, незыблемость бытия. Остальным грузить было нечего: в легких чемоданчиках уместилось все их добро. Приват-доцент и публицист Миркин-Гецевич, ближайший помощник профессора Овсянико-Куликовского по выпуску в свет большой белогвардейской газеты в Одессе, производил впечатление тоже человека налегке. Но все знали, что его богатый тесть, бывший столичный издатель Поляков, только что отбыл с семейством на «Ллойде
Триестино» в Италию. «Да, но у Миркина – тесть! Тесть Миркина», – слышалось то здесь, то там. У борта маячила длинная нескладная тощая фигура художника Николая Владимировича Ремизова, известного по журналу «Сатирикон» как Ре-Ми. У этого, кроме таланта, бойкой жены Софьи Наумовны и увальня-пасынка Лени, ничего за душой не было…
Когда пассажиры разместились в трюме третьего класса – первый и второй сгорели еще на стоянке в Одессе, – установился свой, с мелкими заботами и интересами быт.
Но что бы ни говорили
О том «Дюмон Дюрвиле»,
Забуду ль славный трюм?
Рагу из обезьяны —
Вот жизни нашей планы,
Вот смысл всех наших дум.
Это подражание Вере Инбер:
…И что б ни говорили о баре Пикаддили,
Но это славный бар?..
и коллективное творчество по пути из Одессы в Константинополь. «Рагу из обезьяны» – мясные консервы, прозванные так во французской армии…
В наступивших сумерках стало особенно грустно, и показалось, что прошлого не было. Не было ни семьи, ни школьных лет, ни Петербурга – ничего. Просто посадили на этот потрепанный пароход и сказали: «Живи!» А как жить?..
По палубе прохаживался Дон-Аминадо с мадам Агой.
Он интимным голосом декламировал Блока. Она поеживалась и втягивала голову в воротник пальто, как будто ей щекотали шею.
Ты в синий плащ тихонько завернулась,
В сырую ночь ты из дому ушла, —
слышался голос Дона-Аминадо…
Кавака – первая остановка при въезде в Босфор. Здесь карантин.
Февраль. Дождит. Холодно. Страшная негритянка тащит меня под душ. Я сопротивляюсь. Мы примиряемся на том, что она слегка мочит мне волосы – «для начальства», «pour les chefs», – говорит она.
Здесь же у ехавшего с нами графа Сумарокова украли брюки. Он ходил завернутый в плед как в тогу. Пожилой, высокий, седовласый, импозантный человек. Так должен выглядеть председатель какого-нибудь аристократического фешенебельного клуба. Жена – миловидная, когда-то пепельная блондинка, недоуменно взирающая на окружающее, растерянная женщина, как будто ее прямо из кареты с выездным лакеем пересадили в наш грязный трюм… Прошли Босфор. Налюбовались мраморными дворцами, лодками, причаленными прямо под балконами, причудливыми лестницами, заманчиво спускающимися