Урод. Алексей Будищев

гою загорались звезды и красными пятнами догорала в сыром тумане вечерняя заря.

      Анка сидела на завалинке и ёжилась от сырости. Порою ее глаза широко раскрывались, она точно припоминала о чем-то непонятном и углы ее губ начинало подергивать; она готова была расплакаться, но когда к ее коленям подходила черная собака Арапка, девочка повертывала к ней свое личико и начинала беззаботно играть с ее кудлатым хвостом. Между тем, крестьяне продолжали беспорядочно галдеть перед нею, решая участь девочки. Как-нибудь ее нужно пристроить, так как она осталась сиротою. Три дня тому назад, ее мать, безродная вдова Марья Перфилиха, умерла и сегодня утром ее высохшее и застывшее тело предано земле. Родственников у Марьи Перфилихи не было ни души, и Анка осталась совершенно одинокою, если не считать кудлатую собаку Арапку. Девочку куда-нибудь нужно было определить, но никто из крестьян взять ее к себе не желал: каждому лишний рот в семье был бы в тягость. Мальчика каждый взял бы с охотою, мальчик иное дело, а девочка – девка одна обуза. Полуразвалившуюся хату Марьи Перфилихи брал за долг Евграф Глухой и, таким образом, Анка оставалась даже без пристанища. Евграф Глухой, в то время как мужики решали участь Анки, уже оглядел хату со всех сторон, внимательно выстукал и выслушал нижние венцы сруба и мысленно решил через неделю разобрать хату до основания и из полусгнивших бревен выкроить небольшой амбар. Хата, казалось, знала, что дни ее сочтены и панкратовское общество единогласно подписало ей смертный приговор, и она глядела на Евграфа Глухого своими подслеповатыми окнами с тем усталым равнодушием, с каким глядит изъезженная кляча в лицо живодера, засучивающего рукава своей рубахи.

      Между тем, к галдевшим мужикам, решавшим участь сиротки, подполз на четвереньках урод Егорка; он пробрался, расталкивая руками их колени, дополз до собаки и, обхватив ее шею, стал кувыркаться с нею по земле. Анка даже рассмеялась, а Евграф Глухой крикнул уроду:

      – Ах ты, кренделем ноги, чтоб тебя!

      Урод тоже рассмеялся в свою очередь.

      Урод Егорка не панкратовский уроженец. Пришел он в Панкратово три года тому назад Бог весть откуда и с тех пор живет у старого деда Лазаря, уплачивая ему за квартиру 30 коп. в месяц. Ростом он с аршин и принужден ходить на четвереньках, так как его ноги странным образом переплетены до колен и загнуты назад. Стоял он всегда на коленях, а при ходьбе опускался на четвереньки, опираясь на кулаки, отчего они у него загрубели и потрескались, как волчьи пальцы. Занимался он плетением корзин, лаптей и верш, а каждое лето, кроме того, нанимался караулить бахчу у помещика Синицына. С такою работою он справлялся легко. Его длинные руки были сильны и бегал он, хотя и на четвереньках, но весьма быстро. В настоящую минуту его возня с собакою рассмешила мужиков и они прекратили свой спор. Евграф даже предложил сходу пока ничего не решать относительно Анки… На этих днях он рассчитывал побывать в соседнем селе Дылдове; в Дылдове мужик позажиточней и, может быть, там кто-нибудь возьмет Анку в приемыши. А пока ее можно оставить жить в ее же хате, приставив к ней для надзора глухую бабушку Солмониду, а кормить ее эти дни можно подворно, как мирского пастуха. Это предложение было принято единогласно и мужики стали расходиться. Скоро их говор смолк в темной и сырой улице сельца Панкратова. У покосившейся хаты покойной Марьи Перфилихи остались Анка, глухая бабушка Солмонида, Арапка и урод Егорка. Анка с грустным личиком сидела и ёжилась на завалинке. Бабушка Солмонида подошла к ней, взяла ее на руки и понесла в избу, а Егорка и Арапка последовали за нею. Арапка остался в сенях, а Егорка пробрался в избу. Он все глядел на личико Анки и точно о чем-то думал. Его безбородое и изрытое морщинами лицо было сосредоточенно. Бабушка Солмонида, впрочем, не обратила на него ровно никакого внимания. Она улеглась вместе с Анкою на печке; Анка сперва о чем-то плакала и всхлипывала, а бабушка Солмонида ее вполголоса утешала. Но, наконец, они обе заснули и засвистели носами. В избе стало тихо; только с далеких пойм долетало порою в избу одинокое покрякивание утки. И тогда Егорка почмокал губами, покачал головою и стал укладываться на ночлег – тут же, в углу хаты. Его сердце точно чем-то сверлили. Он снял свой заплатанный кафтан, подложил его в изголовье и начал тихонько разувать с своих колен лапти.