мбара крыс. Прикладывая карабин к плечу, он каждый раз старался попасть крысе в шею позади уха.
Пристреленная таким образом, крыса высоко подпрыгивала, судорожно перевертывалась в этом скачке, пронзительно взвизгивала и затем распластывалась вверх белым животом, суча тонкими длиннолапыми ножками и чешуйчатым хвостом. И это все очень забавляло Гурочку. После такого удачного выстрела он начинал как-то беззвучно хохотать сотрясая узенькими плечами и широким, выдававшимся из под драповой затрапезной куртки животом. И от этого хохота в углах его припухлых губ пузырями вздувались слюни. Если же выстрел был неудачен, и крыса, пораженная в голову, умирала мгновенно, без визга и судорог, губы Гурочки как-то отвисали, и его лицо принимало обычное кисло-брезгливое выражение точно он страдал нудным застарелым недугом.
После пятого удачного выстрела стрелять ему всё-таки надоело, и, опустив курок, он положил карабин на колени и задумался. Что бы еще ему поделать на сегодня? Внезапно ему пришло в голову, что крыс наверно можно ловить и на удочку, как рыбу, стоит только насадить на крючок кусочек сала. Он представил тотчас же в своем воображении, как крючок проколет губу крысы, и та завизжит, а он закружит удилищем, мотая животное высоко над своей головой, а потом затравит кошками.
Он беззвучно рассмеялся, отплюнул слюну и полез с саней наземь. И тут же в просвет между двумя избами, людской и скотной, увидел крупную, красивую фигуру отца. Семибоярский стоял на крыльце дома в коричневой ватной поддевке, высокий и широкий. Его окладистая, наполовину седая борода была неряшливо взбита. Но все же он казался красивым, даже очень красивым, и Гурочка с завистью подумал:
– Вот у него есть Аннушка, белотелая, теплая и красивая, а у меня нет никого!
В послеобеденные часы и ночью перед сном он любил думать о женщинах.
Семеня ножками, как игривые старички, подходящие к красивым дамам, Гурочка подошел к отцу и сказал;
– Папа, позволь мне взять – Красавчика?
– Зачем? – лениво спросил отец и зевнул.
Ежедневно за обедом он выпивал шесть-семь рюмок водки и стаканчик вишневой наливки и поэтому даже после двухчасового сна всегда казался сонным и вялым.
– Я к Гуськовым на мельницу поеду, – сказал Гурочка.
Семибоярский снова широко зевнул.
– Опять ты там будешь, Гурочка, в карты играть и опять конечно проиграешь, – с мягкой укоризной выговорил отец, – а у меня, ей Богу же денег нет.
Лицо Гурочки стало совсем кислым, его губы отвисли, и видимо, чтоб утешить его, отец добавил:
– Вот погоди, продам я через недельку рожь…
Гурочка плаксиво захныкал:
– Все у тебя денег нет, никогда у тебя денег нет! Точно нищие мы какие-нибудь!
После того, как его первенца Валерьяна сослали в Сибирь, Семибоярский еще более полюбил оставшегося у него единственным сына Гурия, и отцу было тяжело отказать в чем-нибудь Гурочке. Наморщив брови, он сказал:
– Ну, хорошо. Ты к Гуськовым завтра поедешь. Завтра я вышлю на базар два воза пшена. Хорошо?
Кислое с отвислыми губами лицо Гурочки чуть просветлело. Вдруг беззвучно расхохотавшись, он сказал:
– А я сейчас папа на рыбью удочку крысу поймал!
– Ну? – спросил отец, чуть оживившись.
– Ей Богу. И десять штук из монтекриста застрелил. Так рядышком и разложил. Я их окаянных прямо в глаз жарю! Без пуделя.
– Ну? – совсем уже оживившись переспросил отец и добавил: – пойдем посмотрим.
И отец и сын двинулись к амбарам.
– Где же остальные пять, тут только пяток? – спросил отец, трогая носком сапога самую большую крысу с облезлым хвостом.
– Остальных, должно быть, собака растащила, – без запинки ответил Гурочка. И повернул голову туда, где за густыми, бурыми порослями бурьяна извивалась серая лента проезжей дороги. По этой дороге с двумя котомками за плечами шел сейчас книгоноша, в больших мужичьих сапогах и в нанковой куртке. И с этого лица книгоноши на Гурочку внезапно глянуло что-то страшное, сдавившее ему грудь. Между тем книгоноша, услышав вероятно голос Гурочки, быстро повернул было к нему, сойдя с дороги, но тут-же, очевидно увидя самого Семибоярского, вновь свернул на дорогу, показав Семибоярским лишь одну спину с двумя котомками. И этот внезапный фортель книгоноши вновь резанул сердце Гурочки, точно укрепляя его в страшных догадках. Гурочка даже простонал. И вдруг, опустившись, сел на землю, свернув по-турецки ноги. Фигура книгоноши скрылась за бурьяном.
– Ты что? – спросил отец сына, обеспокоившись.
– Зубы болят, – простонал Гурочка. И из его глаз выдавились мелкие слезки. У глаз залегли морщинки.
– Сладкого ты много ешь, – сказал отец, – это от сладкого!
А Гурочке казалось, что на их усадьбу идет черная-черная туча такая страшная и гневная, с оглушительным громом и змееподобными молниями. И отец и сын молча глядели друг на друга.