беспомощном создании, ни о пуповине, ни о первом крике, ни о нежной новорожденной коже. Ни о родной крови, ни о семейных чертах, ни о непреодолимой тяге человечества к перенаселению этой изрядно потасканной планеты он тоже не думал. Ему хотелось только одного – делать свою работу. Тянуть с товарищами лямку на землях Небесной Фермы под бескрайним куполом небес. Заниматься землей, ирригацией, видами на урожай, строительством новых домов для членов общины, но рождение этого ребенка приближалось со стремительностью полета кометы, превращая все в несусветный бардак.
Глория приехала в марте с весенней партией рабочих, и после долгой одинокой зимы в небольшой избушке на одну комнату, которую он смастерил из еловых бревен в первую зиму на Ферме, Рэймонд запал на ее звонкий смех и широкие плечи и позволил ей провести несколько ночей в своей постели. Когда вскоре выяснилось, что Глория была бы не против продолжать, он сказал, чтоб она перебиралась в барак к другим работникам, объяснив доходчиво, что не верит в любовь до гроба, дорожит своей независимостью и никогда не собирался связывать себя узами брака. Именно из-за этого его высказывания, в отместку, Глория ничего не говорила о беременности до июня и заявила об этом во всеуслышание за завтраком всех членов общины, а не с глазу на глаз.
После того как женщины ее поздравили, погладив пальцами по небольшому упругому животу и расцеловав в полные щеки, Рэймонд отвел ее в сторону и еще раз растолковал, что он не из тех мужчин. Не из таких, которые женятся, содержат или верят в то, что А плюс Б равняется В. Он не собирался переезжать в город, стричься, идти работать в банк или заниматься еще какой-нибудь лабудой в этом духе. Он не намерен покупать дом и обзаводиться детской коляской, потому что тогда всем этим радостям конца не будет. Его позвали в Небесную по вполне определенной причине, и ничто не сможет его ни отвлечь, ни сбить с пути истинного. Если Глория рассчитывала, что он создаст с ней семью или получит от него признание в любви, она положила глаз не на того парня.
Несмотря на решительную позицию Рэймонда, Глория все лето провела в Небесной. Иногда она встречала его у реки или в саду. Бывало даже, что храбро стучала в дверь избушки, чтобы показать связанный ею свитерок для ребенка или рассказать о том, как ночью он брыкался в животе. Когда он так с ней встречался – беззащитной и вместе с тем настойчивой, – Рэймонд смотрел куда угодно, только не в ее широко раскрытые зеленые глаза, и говорил, что ей лучше было бы уехать к матери, чтоб та ей помогала. Сам он не хотел иметь с ее ребенком ничего общего.
– Нашим ребенком, – твердо поправляла его Глория.
– Ну, тебе виднее, – отвечал он, закрывая дверь.
Лето сменилось осенью, но и после того, как большинство сезонных рабочих вернулись в город нежиться в тепле электрообогревателей, Глория никуда уезжать с Фермы не собиралась. Так что в октябре, когда живот уже прилично выпирал под украшенными вышивкой платьями, задирая подолы чуть не до бедер по мере роста плода, Рэймонд старался встречаться с ней как можно реже. Прежде всего он перенес часть своих пожитков из избушки к берегу реки и устроил там себе что-то вроде логова для привала. Потом перестал проводить утренние собрания и подниматься на холм, где проходили общинные трапезы. Вместо них он питался капустой, морковью, укропом и цукини, которые росли в огороде, и от такой диеты прилично похудел.
В ноябре Дорис, его подруга детства, вместе с ним основавшая Небесную, сообщила ему, что они с Клодой, подругой Глории, переселили Глорию в его избушку, где было теплее. Несмотря на то что все остальные уехали на зиму, они решили быть вместе до рождения ребенка – им не хотелось оставлять бедную женщину в одиночестве.
Хоть это изрядно действовало Рэймонду на нервы, он считал, что со временем Глория поймет, какую совершила ошибку, и потому продолжал придерживаться собственного мнения. Ночью он спал на каменистом берегу реки, подложив под голову скатанную куртку и глядя на мерцающие звездочки, раскиданные по черному небосводу. Позже, когда ночами заметно похолодало, он стал ночевать в небольшом загоне для коз и каждое утро просыпался в надежде на то, что эта женщина со своим беременным животом в конце концов уедет. А еще лучше было бы, проснувшись, понять, что весь этот головняк оказался лишь страшным сном.
В середине декабря Рэймонд стоял наверху деревянной лестницы, а новый член общины Уэсли крепко держал лестницу у основания, обеспечивая ей устойчивость на каменистой почве. Они готовили к зиме двенадцатифутовую теплицу, им оставалось закрыть всего пять окон. Вдали чирикали воробышки и щебетали дрозды, вода в реке негромко плескалась под тонкой ледяной корочкой. Обычную на Ферме разноголосицу природы в тот день нарушал лишь один звук, с рассвета доносившийся со стороны Лагеря, – пение женщин. В этом пении слышались непреклонность и твердость духа. Рэймонд отчетливо различал доносимые легким ветерком переливы женских голосов.
Засунув молоток в задний карман, он начал спускаться, когда внизу вскрикнул Уэсли и лестница стала крениться влево. Поношенные резиновые сапоги Рэймонда потеряли опору, а перекладины ступенек, за которые он держался руками в перчатках, стали скользить. К счастью, падая с высоты каких-то нескольких футов, ему