ов, радиаторы брали на себя функцию приёмников и репродукторов. Иногда, особенно по ночам, в тишине, отопительный контур транслировал шепчущие голоса или едва различимую музыку. Обитатели дома, кто не спал, прислушивались, стараясь разобрать слова и мотивы, но всякий раз безуспешно. Едва чудилось что-то знакомое, осмысленное, как тут же ускользало, разрушалось, рассыпалось на отдельные ноты и буквы. Возможно, и шёпот и мелодия были просто игрой воображения, отголоском естественных звуков, вызванных течением воды сквозь обросшие изнутри ржавчиной и известью трубы, шуршанием отстающей под обоями штукатурки, осадкой старого здания и чёрт его знает какими ещё причинами.
Ухтомский имел на этот счёт особое мнение, которым предпочитал ни с кем не делиться, то ли опасаясь прослыть сумасшедшим, то ли всё ещё сомневаясь в гипотезе. Он предполагал, что так говорит со смертными Великий Аттрактор. Иногда Ухтомскому удавалось услышать отрывок послания и даже расшифровать какой-то фрагмент, но сон брал своё, а к утру он уже всё забывал. Впрочем, именно сейчас его гипотеза не имела значения. Утро давно уже наступило, призрачное ночное вещание закончилось, а непонятные прежде звуки сформировались во вполне отчётливую руганью и локализовались шумной вознёй на лестничной клетке.
Размеренное течение мысли сбилось, точно споткнулось о внешние звуки. Ухтомский раздражённо закрыл тетрадь, надписанную как «Введение в теорию Копросферы» и мимолётно отметил, что всякий предмет исследований неизбежно проявляет себя в реальности, и мало того – пытается на эту реальность влиять. Своеобразная вариация детерминизма Шредингера-Гейзенберга, который признает зависимость явления от наблюдения. Принцип работает не только в микромире. И примеров тому не счесть. Ведь стоило учёным, скажем, открыть ближние астероиды как те сразу же начали угрожать Земле, а после открытия рака это заболевание стали находить едва ли не у каждого второго пациента. Чего уж говорить о вещах социальных и философских, которые самой своей сутью призваны влиять на мыслящие существа и неизбежно влияют, едва кто-то берёт смелость сформулировать и описать очередное понятие. Но с другой стороны, как-то противостоять такому положению вещей было делом абсолютно бессмысленным, а раз так, то лучше всего смириться и не тратить попросту нервы.
Шум усилился, доносясь уже из-под самой двери квартиры. Точно дверь эту кто-то пытался поддеть монтировкой за петли.
– Надо выбираться из этого чёртового города! – твёрдо решил Ухтомский.
Эта счастливая мысль приходила ему в голову по нескольку раз на день и, как и всякая другая лишённая путей к воплощению мысль, она со временем превратилась в заурядную присказку. Как превращались в ритуальное ворчание все прочие политические мемы про «эту страну» и «этот город».
Пока он обувался, лестничная возня переместилась куда-то вниз, к тамбуру и выходу из подъезда, и тогда Ухтомский осторожно приоткрыл дверь. Увиденное заставило его вздрогнуть: зловещий трассер бурых пятен на пыльных бетонных ступенях отмечал путь нарушителей тишины.
– Ещё трупа нам только и не хватало, – проворчал Ухтомский, представив как тело кого-нибудь из его взбалмошных соседей, другие не менее взбалмошны соседи оттаскивают втихаря (хотя получилось не совсем втихаря) на мусорную свалку.
С трудом поборов естественное для Ухтомского-обывателя желание плюнуть на всё и вернуться в квартиру, он дал волю Ухтомскому-исследователю и решил прояснить мрачную историю до конца. Мягко ступая, стараясь ничем не привлечь внимание возможных преступников, он спустился по лестнице и увидел в сумраке тамбура совсем не зловещих, а в чём-то даже комичных Чё Гевару и Маугли.
Промысел их тоже вызвал скорее улыбку, чем неприятие или злость. Бурые пятна оказалась вовсе не кровью, а густой ржавой жижей, капающей из отверстия в свинченной батарее. Именно её, тяжёлую, из дюжины секций, соседи и тащили то и дело роняя на ноги и сбивая в крошку углы ступенек.
– Вы бы хоть в собственном подъезде батареи не свинчивали, – раздражённо сказал Ухтомский, обращаясь прежде всего к Чё, так как с Маугли спрос всегда был невелик.
Однако, не обнаружив трупа, он всё же вздохнул с нескрываемым облегчением.
– А чё? – пожал плечами сосед. – Пятый этаж же. Там давно никто не живёт.
– Не живёт, – согласился Ухтомский. – Но вот когда включат отопление, то зальёт всех. Начиная с тебя, между прочим.
– Я соединил трубы. Чё ты? С паклей и всеми делами. Да всё путём, не парься. – Чё махнул рукой, потом пожал плечами. – К тому же отопление не включат. Баста, карапузики! Конец нашему городку! Растащили до донышка.
– Типун тебе на язык, – отреагировал машинально Ухтомский. – Такие вот и растащили.
– А чё?! – усмехнулся Чё. – До основания, а затем,… как говорится.
Несмотря на свои тридцать пять лет, он всё ещё играл в революционера. Строил дерзкие планы, искал новый революционный класс или хотя бы суррогат такового среди бомжей и городских дикарей вроде Маугли, сочинял воззвания и раскидывал их по почтовым ящикам, нисколько не смущаясь