родители разбились в автокатастрофе, когда мне едва исполнилось восемь лет. И меня, понятное дело, мгновенно определили в типичный детский дом. Там я научился стоять за себя, мстить и гадить, то есть жить в социуме, в коллективе. И конечно же, неплохо намастырился воровать.
Каждый, читающий эти строки, наверняка со мной согласится, что любовь родителей никто и ничем заменить не в состоянии. Поэтому детдомовские дети росли «недолюбленными», и от недостатка доброты и заботы, зачастую походили на маленьких бездушных роботов. Трогательные создания, как оставленные цветы после праздника: когда-то они были кому-то нужны, а потом забыты и заброшены. Являлись плодом чьей-то любви, а потом оказались вычеркнуты или даже выкинуты из семейной жизни. Как пробитое колесо, валяющееся у дороги. Когда-то оно верно и исправно крутилось, служило своему хозяину, было нужным. А потом пришло в негодность из-за крошечного гвоздя – и всё, его заменили на другое, запасное. И бросили на обочине. А сами уехали. С таким грузом в душе, с осознанием брошенности было очень нелегко смириться и остаться нормальным. Особенно, в казённых стенах. Зато тем ребятишкам, у кого умерли родители, было даже в какой-то мере легче и они выходили из стен нашего приюта с менее искореженной психикой. Во всём был виноват злой рок, а не предавшие близкие. Хоть в этом им микроскопически, так сказать «повезло». Такие дети оставались чуточку человечнее, их сердца были не выхолощены, они реже становились озлобленными на весь мир.
Изредка случалось, что некоторых самых юных экземпляров усыновляли приёмные родители, но детьми старше двух-трёх лет «приёмщики» интересовались мало. И в самом этом факте снова неприкрыто проглядывал общечеловеческий цинизм и расчётливость – никто не хотел возиться с чуть подросшим ребёнком, возможно помнящим своих настоящих родных.
– Они бы канючили и требовали своих прежних родителей, зачем с ними сюськаться? – здраво рассуждала тридцатилетняя блондинка вслух, идя по коридорам нашего учреждения. Она не скрывала свой прагматизм, она не стеснялась, что ребятишки её услышат, ей было плевать. Она шла, как в приют для брошенных собак. На высоких каблуках и в макияже.
" Детдомовские", естественно, были лишены многих ценностных устоев, ими никто всерьёз не занимался, поэтому зачастую руководствовались простыми правилами выживания, проще говоря, инстинктами. А самым мощным инстинктом у нас был, конечно же, голод. И именно он толкал меня, как и моих товарищей, к воровству или обману.
Когда стукнуло семнадцать, я решил поступать в университет. Опять-таки пришлось выбирать: на менеджеров, юристов или врачей был большой конкурс, а на инженеров и экономистов требовалось много ума. А «рыпнуться» и «пролететь», не стать студентом и остаться без стипендии было бы смерти подобно. Из этого и пришлось исходить при выборе будущей профессии. Относительную уверенность в успешном поступлении сулили лишь два факультета – химический и биологический. Я заметил, что на первый из них подавали документы более красивые девицы, чем на биологический, и на это повёлся.
Экзаменационные баллы у меня были так себе, но я прошёл. И вскорости был зачислен, стал настоящим студентом-первокурсником! Но, в отличие от большинства моих сверстников, оставался всё таким же недолюбленным и безродным. Ах да, ещё голодным, голодным и голодным! Крошечная стипендия не давала никаких шансов на достойное существование. И тут, конечно же, мне вновь пригодились навыки, отработанные в детском доме. Ведь надеяться пустому желудку, кроме как на своего хозяина, было просто не на кого. Естественно, я воровал. Тащил макароны из кипящей кастрюли соседки, и обжигая всё внутри, судорожно заглатывал пищу. Быстрей, быстрей, торопил себя. Крал яйца из холодильника в общей кухне, а чтобы не вычислили, в мгновение ока выпивал их содержимое, а затем размельчал скорлупу в руке и спускал компрометирующие улики в раковину. К слову сказать, вся процедура занимала от силы секунд пять-шесть. И по самым скромным подсчётам за все годы учёбы я приблизительно украл пару тысяч яиц. А присвоив, например, банку с каким-нибудь домашним соленьем и опустошив её, экстренно засовывал стеклянную тару в старую тряпку и разбивал на мелкие осколки, чтобы вынести из общежития и не попасться. Также ловко ваш покорный слуга умел отрезать пару крыльев у жарящегося цыплёнка или выудить говядину из приготовленного, конечно же, чужого борща. Время от времени соседи по проживанию объединялись в попытках выяснить, куда постоянно пропадает еда и изловить виновного. Скорее всего, даже следили за мной. Тогда действительно приходилось очень туго, и я был вынужден частично питаться в столовой. Изредка приходилось что-то покупать из продуктов домой и даже нарочно долго их готовить. Чтобы все запомнили, что у меня бывают свои продукты. Блюда эти, естественно, были просты и скудны, чаще всего получалось варганить суп из щучьих хребтов, или вываривать по пять часов кряду недорого купленные на рынке кости. Они от этого размягчались, и их становилось возможным угрызть. Не думаю, что сильно удивлю вас, если напишу, что картошку я тоже старался не покупать. В конце концов, всегда хватало безруких чуваков в общежитии, оставляющих толстую кожуру при очистке картофеля. Оставалось лишь доделать их работу – и собственные супы становились вполне себе съедобными. К сожалению, случались времена,